— Не хотите ли вы сказать, — спросила из публики какая-то женщина, — что религия и все остальное — это сплошное вранье, и после смерти нет ничего?
— Я хочу сказать, — ответила Джоанна, — что никому не дано знать, что происходит, когда человек умирает, и всякий, кто заявляет, будто ему это известно, — обманщик, а возможно, и жулик.
— Я не ученый, но знаю, что Эйнштейн говорил: «Бог не играет в кости». Вы хотите сказать, что он ошибался?
— Это утверждение основывалось на вере, а не науке. Многочисленные эксперименты подтвердили теорию игр, и теперь она широко используется. Что означает — мы не можем притворяться, будто что-то не происходит, говоря «это невозможно». Потому что невозможного нет!
Этот, ваш, чудовищный Бог!
Он, как с бараном, разделался со своим сыном.
Во что же он превратит меня?
— Очевидно, иудеи закрывают зеркала в домах, когда у них траур. Я не знаю, почему.
— Иудеи верят, что человек создан по подобию Бога. И когда приходит смерть, образ Бога становится самым значимым. Считается неуместным смотреть на своё отражение тогда, когда образ самого создателя ослабевает.
То, что мы обладаем сознанием, кажется нам настолько само собой разумеющимся, что мы забываем о том, что многого из того, что мы видим, объективно не существует. Цвета, например — на самом деле в природе нет ни «красного», ни «синего» и так далее. Это всего лишь реакция глаза и мозга на волны света определенной длины.
Ни друг, ни врач не могли уберечь
Мое смертное тело от этой могилы.
Ни грязь, ни глина не смогут удержать меня здесь,
Когда Бог призовет явиться меня.
Я думаю, что вечер мы можем закончить разговором о человеческой душе. Все крупнейшие религии учат нас, что после окончания жизни душа не погибает. Так что же значит умереть?
Все суеверны, даже те, кто это отрицает. Мы же мыслим рационально, следовательно, выбирать не приходится.
Умереть за религию еще не значит доказать, что эта религия истинная и божественная; это доказывает в лучшем случае веру мучеников в то, что их религия такова. Какой-нибудь энтузиаст, идущий ради религии на смерть, доказывает разве только, что религиозный фанатизм часто может быть сильнее привязанности к жизни.
Дуизм утверждает, что у каждой жизни есть две смерти, задняя и передняя, то есть до рождения и после агонии. Дихтонские богословы хватались за головокрышки от удивления, услыхав от меня, что мы на Земле так не думаем и что у нас имеются церкви, озабоченные только одним, а именно: передним загробным существованием. Они не могли взять в толк, почему это людям огорчительно думать, что когда-нибудь их не будет, однако их вовсе не огорчает, что прежде их никогда не было.
Я слышал, как люди машинально повторяли похоронные слова, как будто и им не предстояло в своё время играть роль в подобной же сцене, как будто и они не должны были умереть. Но я был далёк от того, чтобы презирать эти обряды. Есть ли хоть один обряд, который человек в своём невежестве мог назвать бесполезным? Они возвращали спокойствие Элеоноре, они помогали ей перейти ту страшную грань, к которой мы все приближаемся, и ощущение которой никто из нас не мог предвидеть. Я удивляюсь не тому, что человеку нужна религия. Меня удивляет то, что он считает себя всегда достаточно сильным, чтобы сметь отбрасывать религию. Мне кажется, что его слабость должна была бы побуждать его признавать их все. В окружающей нас густой ночи есть ли хоть один луч света, который мы могли бы оттолкнуть? Среди увлекающего нас потока есть ли хоть одна ветка, за которую мы могли бы не ухватиться?
Cлайд с цитатой