Всё лучшее от горя хорошеет,
И та любовь, что сожжена дотла,
Ещё пышней цветёт и зеленеет.
Так после всех бесчисленных утрат
Во много раз я более богат.
Всё лучшее от горя хорошеет,
И та любовь, что сожжена дотла,
Ещё пышней цветёт и зеленеет.
Так после всех бесчисленных утрат
Во много раз я более богат.
Прекрасный облик в зеркале ты видишь,
И, если повторить не поспешишь
Свои черты, природу ты обидишь,
Благословенья женщину лишишь.
Какая смертная не будет рада
Отдать тебе нетронутую новь?
Или бессмертия тебе не надо, -
Так велика к себе твоя любовь?
Для материнских глаз ты — отраженье
Давно промчавшихся апрельских дней.
И ты найдешь под старость утешенье
В таких же окнах юности твоей.
Но, ограничив жизнь своей судьбою,
Ты сам умрешь, и образ твой — с тобою.
По тысячам дорог моих желаний
мелькают тени.
Темные. Спешат
в Ничто. Зачем?
Чтоб разгадать загадку
существованья? Тащат за собой
оковы, кандалы, как воин — славу.
И улыбаются легко и тупо.
Но я — не тень.
А цепи должно рвать,
как подобает человеку.
Должно
не верить в чудо, стать самим собой
волной, несущей корабли надежд.
И пусть уходят тени,
торопясь
узнать у смерти,
что такое жизнь.
Я хочу полюбить снова, как-то иначе и не так сильно. Я хочу привыкнуть к жизни без тебя. Я хочу… продолжать любить тебя. Пусть и безответно. Знаю, я дура. Но моя любовь к тебе делает меня лучше, богаче, хоть и протекает со слезами на глазах. А может, я всё ещё надеюсь, что ты вернёшься?
О, как я лгал когда-то, говоря:
«Моя любовь не может быть сильнее».
Не знал я, полным пламенем горя,
Что я любить еще нежней умею.
Случайностей предвидя миллион,
Вторгающихся в каждое мгновенье,
Ломающих незыблемый закон,
Колеблющих и клятвы и стремленья,
Не веря переменчивой судьбе,
А только часу, что еще не прожит,
Я говорил: «Любовь моя к тебе
Так велика, что больше быть не может!»
Любовь — дитя. Я был пред ней не прав,
Ребенка взрослой женщиной назвав.
... И когда эти люди в тихом морозном воздухе пели псалмы, это производило впечатление. Когда они замолкали, и перед тем, как снова начинали движение, каждый раз наступала краткая тишина, и все слышали отдаленный шум моря. В итоге мистер Оджерс обнаружил, что ему придется совершить отпевание перед лицом более трех с половиной сотен человек, заполнивших церковь и стоявших во дворике.
Именно эта неожиданная дань памяти надломила Росса. Всё остальное он перенес. Не будучи религиозным человеком, Росс не обладал внутренними силами, чтобы пережить потерю ребенка, кроме собственной уязвленной силы воли. Внутренне он восстал против провидения и сложившихся обстоятельств, но крайняя жестокость нанесенного удара наложила отпечаток на его характер, сделав его еще более жестким и упрямым.
То, что Демельза, вероятно, выживет сейчас не вызывало у него прилива благодарности. Потеря слишком ошеломила и потрясла. Когда мать ребенком брала его в церковь, он повторял псалом, в котором говорилось:
«Если вы сегодня услышите голос Божий, не упрямьтесь». Но когда умерла мать, даже когда он плакал, что-то восставало внутри, чтобы оградить его от собственной же слабости, нежности и хрупкости. Он подумал: «Ладно, я потерял её и остался один. Так тому и быть». Сегодня он вел себя то как ребенок, то как человек зрелый.
Но это странное молчаливое свидетельство уважения и любви, выказанное всеми этими простыми работягами и полуголодными соседями, на время оторвавшимися от полей, ферм, шахт, каким-то образом пробило его защиту.
Но если время нам грозит осадой,
То почему в расцвете сил своих
Не защитишь ты молодость оградой
Надежнее, чем мой бесплодный стих?
Похожая история случалась, и не раз,
И каждого из нас вёл за собой ветер морской,
И парусами полными качались облака,
Там, где встает заря, мы бросим якоря!
– Надежда — глупое чувство, — покачал головой сэр Махи, – лучше ни на что не надейся, мой тебе совет!
Безумна до того любовь моя,
Что зла в тебе не замечаю я.
Чтобы не мог тебя заставить свет
Рассказывать, что ты во мне любила, -
Забудь меня, когда на склоне лет
Иль до того возьмет меня могила.