Голод не только в желудке, а как бы в голове, в мозгу. Желудок-то давно к голодухе притерпелся и, похоже, ни на какие другие ощущения, кроме тупой и равномерной голодной боли, давно не способен. А вот голод в мозгу – он куда страшней. Он пробуждает галлюцинации и вообще неутолим. Он прогрызается даже в сны.
То, что он сказал, означало примерно следующее: мы уже не просто приговоренные к смерти, у нас появился крохотный шанс. Вот и все — но сколь же огромна разница между отчаянием и надеждой.
Скелет под номером пятьсот девять медленно приподнял голову и открыл глаза. Он не понимал, забытье это или просто сон. Здесь между ними особой разницы не было. И то и другое означало погружение в глубинные трясины, из которых, казалось, уже ни за что не выбраться наверх: голод и изнеможение давно уже сделали свое дело.
…хотя жизнь узника не представляла в глазах эсэсовцев никакой ценности, количество присутствующих – живых или мертвых – должно было быть в строгом соответствии с количеством номеров и фамилий в списке. Бюрократизм не отступал даже перед трупами.
Смерть так же заразительна, как и тиф, и в одиночку, как ни сопротивляйся, очень легко загнуться, когда вокруг все только и делают, что подыхают.
…заключенные стояли в строю голыми. Каждый из них был человеком. Но они давно забыли об этом.
В сутках много часов, а для смерти требуются всего секунды. Много смертей, наверное, скрыто в сверкающих часах, посланных с небосвода безжалостным солнцем.
При сопротивлении важно, чего ты достигаешь, а не как ты при этом выглядишь. Бессмысленное геройство — все равно что бессмысленное самоубийство.
Хандке — не нацист. Он такой же заключённый, как и мы. На воле он, наверное, ни за что не убил бы человека. А здесь это делает, потому что у него есть власть, понимая, что нам бесполезно жаловаться. Его-то прикроют. Он не несет никакой ответственности. Вот в чем дело. Власть и никакой ответственности — чересчур много власти в чьих-то руках, понимаешь.
Cлайд с цитатой