Если время некому считать, оно останавливается.
Человек вообще умеет так вот: заместить реальное иллюзорным. И жить в совершенно придуманном мире.
Если время некому считать, оно останавливается.
Человек вообще умеет так вот: заместить реальное иллюзорным. И жить в совершенно придуманном мире.
Режим убить можно, империи дряхлеют и мрут, а идеи — как бациллы чумы. Они в мертвецах, которых сгубили, засохнут и уснут, и хоть пять веков так прождут. Будешь туннель рыть, наткнешься на чумное кладбище… Тронешь старые кости… И неважно, на каком языке раньше говорил, во что верил. Бацилле все сгодится.
Простить нельзя, а забыть можно. Все с собой договариваются. Люди меня редко, сталкер, удивляют. Человек просто устроен. Шестеренки в башне у всех одинаковые. Вот тут — желание жить получше, вот тут — страх, вот тут — чувство вины. А больше в человеке никаких шестеренок нет. Жадных соблазнять, бесстрашных виной морить, бессовестных запугивать.
— Система?! Люди от голода своих детей жрут!
— И что?! Это не нам нравится жрать ваших детей. Это вам нравится жрать ваших детей. И нам не нравится, что вы жрёте своих детей. Нам нравится просто править вами. Но если мы хотим вами править, мы вынуждены позволить вам жрать ваших детей!
Как думаешь, Жень? Раньше-то, наверное, город шумел, должен был шуметь. Все эти машины тарахтели, сигналили друг другу! И люди хором галдели. Потому что каждому нужно было сказать свое больше, чем другим; и эхо еще от этих домов, как от скал... А сейчас вот заткнулись все. Оказалось, ничего важного. Обидно только, что попрощаться не все успели. А об остальном можно было и вовсе не говорить.
Окунуло Москву в эту ночь, как в ведро с грязной водой, чтобы отстирать с неё всю кровищу. Кончится мутная ночь, будет мутный день, и никто в этот день не узнает всего, что было в день предыдущий. Всё в ночи отмоется.
А почему? Почему мы ведём эти многообещающие застольные беседы, но так и не встаём из за стола? Почему наша жизнь скоротечно проплывает в сумраке нерешительности и апатии? Да всё потому, что человек – ссыклив и тосклив. Легко решить, трудно решиться.
Зачем создавать механизм, напоминающий тебе о твоей собственной ничтожности и унижающий каждого смертного, который смотрит на него? Придя в первый раз к этим часам маленьким ребёнком, а в последний — приползя задыхающейся от старости развалиной, никто из современников часовщика не заметил бы разницы между положениями механизма. Их жизнь вся промелькнула, а стрелка подвинулась на ничтожный градус.