Что толку в песнях, которые бродяги поют по деревням, а дураки слушают? Холодно ли тебе от них, жарко ли, если ты лежишь в земле и черви глодают твои кости?
Но если память о тебе жива в песнях — может, не весь ты мёртв?
Что толку в песнях, которые бродяги поют по деревням, а дураки слушают? Холодно ли тебе от них, жарко ли, если ты лежишь в земле и черви глодают твои кости?
Но если память о тебе жива в песнях — может, не весь ты мёртв?
Прежде я и все остальные эльдар полагали, что, забывая, вы забываете навсегда. Что в силу искажения в вашем разуме появляются какие-то изъяны, наподобие пятен ржавчины, разъедающих железо. Твой рассказ о дориатском исцелении заставил меня отбросить эту мысль, а сегодня я узнал, что вы, как и эльдар, помните все. От первого и до последнего дня жизни. Но ваша память не похожа на развернутый гобелен — она напоминает гобелен скатанный; нет — даже не гобелен, а моток нитей, где слой просвечивает сквозь слой. Отчетливо видны только верхние, чем ближе к середине — тем больше они скрыты, вы как бы наматываете на катушку памяти все новые и новые витки бытия. Теперь я понимаю смысл вашего слова «за-быть». Вы действительно за-бываете.
В памяти надежды нет. Она может быть прекрасной, но в ней нет надежды. В отказе от борьбы нет обетования победы.
Финрод перешел на квэнья, и слова Высокой Речи звучали в этих стенах такой музыкой, что дрогнули оконные витражи — словно замок вспомнил своего прежнего хозяина и потянулся к нему, как старый, полупарализованный пес.
Я... я был никто, ничто, мальчишка с мертвого хутора, меня хотели продать в рабство — а Берен меня взял к себе потому, что я хотел быть воином. И Государь... Он не спросил, высокого ли я рода, и кем был прежде, и мы с ним ломали один хлеб, и его оруженосец учил меня биться на мечах, потому что я совсем ничего не умел! А ты говоришь — они высокомерны и холодны! Он плакал, когда я пел о доле смертной женщины — а ты говоришь, они застыли! Не болтай о том, чего не смыслишь!
— В нем есть мудрость. Но в иных вопросах он, как и ты, может положиться только на слово против слова. Наше слово против их слова. И там, где тебе приходит в голову одно возражение, ему приходит в голову десять. Но он сам же и опровергает их. То, что он пережил, убеждает его в его — и нашей — правоте. Но эта Книга, по его словам, обладает каким-то очарованием, заставляющим чувственно переживать другое. А лорд Берен привык доверять своим чувствам, привык к тому, что чувственный опыт согласован с разумом. Но при чтении этой книги разум говорит ему одно, а чувства — другое...
— А, понял, — сказал Гили. — Это все равно что глазами видеть грушу, откусить кусок, и на вкус почувствовать орех.
— Король попросит его спеть.
— Да ну, — смутился Гили. — Вы же много лучше поете... зачем вам...
— Как ты можешь говорить лучше-хуже, если мы поем совсем иначе? — удивился Айменел. — Говорить лучше-хуже можно только когда то же самое. Если два эльфа поют одно, можно сказать лучше-хуже. А если два эльфа поют разное, уже трудно. У вас другие песни, и вы, когда поете, ищете совсем другого. Как можно говорить?
— Но ведь мы не можем как вы, — попытался спорить Гили.
— Не надо как мы! — горячо возразил эльф. — Умеете иначе. Это хорошо.
Хозяин хотел быть как Отец, а Отец смеялся, и Хозяин смеялся тоже, и потом он заставил себя забыть о том, что это Плохо. Хозяин забыл — а Хуан помнил. Потому что это Плохое тоже оставило след, и еще сильнее. В этом было высокое и странное, чего Хуан не понимал, но принимал: Хозяин помнил первое Плохое — и оно пребывало хотя и с ним, но не в нем. А второе Плохое Хозяин постарался забыть — и оно попало в него, внутрь, в самое сердце.
У меня в кармане есть серебряник, который скучает в одиночестве, точь-в-точь как я. Я подумал — если я обменяю его на бочонок пива, друзья появятся и у меня, и у него.
— Я еще никогда никого не убивал. Как оно?...
— А я еще никогда никого не терял. Как оно?
— Паршиво — до не могу.
— Ты знаешь... Убивать — тоже. Как ты сказал? Паршиво — до не могу... — эльф на миг оставил поводья, поднял руку к лицу и посмотрел на свою ладонь. — Как будто бы я взял ткань бытия — и вырвал из нее кусок.
— Мы ведь еще увидимся, — сказал он Айменелу.
— Конечно, — согласился эльф. — Но только для того, чтобы снова расстаться. С вами, людьми, приходится все время расставаться... Утром вы просыпаетесь иными, чем легли вечером.