Кажется, будто какая-то частица Томми уже умерла, и я её оплакиваю. Теперь я понимаю, что смерть — это не событие, а процесс. Обычно люди умирают постепенно, по нарастающей. Они медленно чахнут в домах и больницах или в местах вроде этого.
Тот я, который измельчает колеса, говорит, что смерть ничем не хуже, чем эта неспособность остановить последовательную деградацию.
Мы пыхнули, и нас пробило на ха-ха, когда Чак начал ***ить кучи коммуняк-антихристов со своим неизменным запорно-стоическим выражением лица. По трезвяни смотреть это невозможно. А под кайфом — глаз не оторвёшь.
Томми очень плотно присел на ширку. Никто не может его контролировать, но я знавал некоторых чуваков, которые смогли к нему приспособиться. Я спрыгивал несколько раз. Спрыгнуть и снова подсесть — это всё равно, что вернуться в тюрьму. Каждый раз, когда садишься в тюрягу, вероятность того, что ты сможешь изменить свою жизнь, уменьшается. То же самое, когда снова присаживаешься на «чёрный». Уменьшается вероятность того, что когда-нибудь ты сможешь обходиться без него.
Он не был на стадионе с 1970 года. Цветной телевизор заменил ему ноги. Через двадцать лет появилось спутниковое телевидение, и ноги у него отнялись окончательно.
Возьми свой самый классный оргазм, умножь это ощущение на двадцать, и всё равно оно будет ***учим жалким подобием.
— Картошка, глянь на этого жирного. Прожорливый ублюдок. Я никогда не поверю во всю эту херню насчёт желёз и обмена веществ. Ты видел в фильме про Эфиопию хоть одного жирного ублюдка? У них там что, желёз нет? Как бы не так, — Картошка отвечает на его возмущение удолбанной улыбкой.
Cлайд с цитатой