Люди, звери, вещи. Все они охотятся на тебя с первого же дня.
Не кланяйся ни перед кем.
Не убивай, если сыт.
Не говори, если можно молчать.
Не жди никого. Ты один. Иди один.
Люди, звери, вещи. Все они охотятся на тебя с первого же дня.
Не кланяйся ни перед кем.
Не убивай, если сыт.
Не говори, если можно молчать.
Не жди никого. Ты один. Иди один.
А сейчас мне пора. Нужно лететь в Москву, спасать парочку глупых мальчишек, которые катаются на крыше скоростного поезда. Пока на свете не перевелись отчаянные глупцы и потерявшие смысл жизни гении, у нас с тобой, дружище, всегда будет много работы…
— Как поэтично…
— Проза жизни.
Иван пожал руку Петру, расправил два больших крыла и взмыл в небеса.
Даже у самых приличных дам в XIX веке не было приличного фотоаппарата. Поэтому, вместо того чтобы зайти в ванную, встать, понимаешь, перед зеркалом и сделать штук десять селфи на последнюю модель айфона, они выстраивались в очередь к таким, как Энгр. Та же фигня — с пейзажами.
— Н-ну, когда единственный кусок хлеба отшвыривается прочь только потому, что его дает несимпатичный человек...
— Значит тот, кто швыряется хлебом, недостаточно голоден...
Ты плывёшь по предсказуемой жизни, и тебе кажется, что ты капитан. Потом получается — ни смысла, ни любви. Пока больно — живёшь. Боль кончается, а на камнях ничего не растёт.
– Сумасшедшая она просто, старуха эта... Вечно здесь толчется – и пристает к космонавтам. С вопросами, «как там на звездах»... «что с нами будет». Больная...
Я посмотрел ему в глаза. Честные глаза, просто совсем молодые. Даже моложе и наивнее моих.
– А может быть она одна нормальная, сержант? – спросил я.
— А тебе есть, кого вспомнить?
— Конечно, есть. Я помню многих дорогих мне людей. Знаешь, сколько я уже хожу по земле? Пятый век. Люди приходят и уходят, рождаются и умирают. Воюют и мирятся. А я все хожу по их снам и думаю: когда же они станут мудрее, чище, добрее? Все они…
— Ты веришь, что станут?
— Обязательно. Вопрос времени. Нескольких веков. Может, тысячелетий. Вот вместе и увидим!