Алиса смеётся, даже когда ей очень грустно. Сама-то она чаще всего грустит. И считает, что иногда это приятно.
Нет ничего более родного, чем мужчина, нуждающийся в заботе.
Алиса смеётся, даже когда ей очень грустно. Сама-то она чаще всего грустит. И считает, что иногда это приятно.
Осень – это здорово.
Серьезно, я люблю осень.
Люблю тихие дожди, промокшую кепку и мягкие листья под ногами.
Люблю теплую прохладу, когда сильнее закутываешься в тонкую куртку и прячешь руки в карманы.
Люблю замедлять шаг, когда все вокруг так и рвутся куда-то убежать. Хочется заняться чем-то новым, чтобы отвлечься от себя прежней. От себя прошлой.
Хочется что-нибудь нарисовать, но в голове одни отрывки картинок.
Хочется нарисовать небо, но оно выходит неправдоподобным: слишком ярко. Слишком серо.
И мой незаконченный кусочек неба летит в мусорную корзину.
Осень – пора грустных улыбок.
Я улыбаюсь, мне и грустно, и смешно.
Я улыбаюсь.
Если в Боснии того времени женщина была закрыта тряпкой, то в Австрии тряпкой... была она сама.
В кожаном кресле, в кабинете этой нахальной самодовольной женщины, ей хотелось немедленно умереть.
Я хотела запомнить свои надежды, их обещания, свои стёртые колени, их вкус, свою стёртую в кровь память.
Неправда, будто негры ленивы, крадут что попало и смердят, неправда, будто все немцы – нацисты, неправда, будто все поляки носят усы, угоняют машины и воруют бумагу в общественных туалетах, неправда, будто евреи плетут заговор против всего мира, неправда, будто атеисты – это либо марксисты, либо нигилисты, либо сатанисты, неправда, в конце концов, будто все рыжие – отъявленные вруны, а гомосексуалисты – извращенцы.
Мы все по-прежнему ходим друг мимо друга. В чужих городах, на улице, на вокзалах, в аэропортах, парках, на пляжах и в книжных магазинах. И только иногда встречаемся в закутке моих мыслей.