Манера тети Билл наступать на насекомых впервые заронила в моем детском мозгу представление о человеческой злобе.
Ни к чему заводить излишних врагов, даже если весь мир раздражает тебя до такой степени, что кричать хочется.
Манера тети Билл наступать на насекомых впервые заронила в моем детском мозгу представление о человеческой злобе.
Ни к чему заводить излишних врагов, даже если весь мир раздражает тебя до такой степени, что кричать хочется.
Но правду — ее ведь нельзя делить на кусочки, и, когда начинаешь говорить, все выскакивает.
Человеческий разум — всего-навсего вместилище всяких случайностей. За обычной повседневной жизнью нет ничего. Нет ничего завершенного. Но жизнь — это не игра. Это даже не пантомима.
В приюте все было пронизано примитивнейшей приверженностью канонам Евангелия. Это тоже вызывало у меня отвращение. Слова Кристел «будь хорошим» (хотя они и мало влияли на мое поведение, а то и не влияли вообще) значили для меня больше, чем заповеди Иисуса Христа. О Христе мне всегда говорили люди, которые смотрели на меня не только как на существо слаборазвитое, но и достойное жалости. Есть такая самодовольная благотворительная снисходительность, которую не способны скрыть даже люди вполне пристойные и которую даже малый ребенок способен распознать.
Мы — ничто, ничто, ничто. И тот, кто воображает, что это не так, самодовольный болван.
— Кстати, как вы ладили со своим отцом, Хилари?
— Отлично. «Отец мой спит на дне морском, он тиною затянут, и станет плоть его песком, кораллом кости станут»*.
— Что он делал в жизни?
— Он был водолазом.
Детская беда безгранична — сколь немногие даже теперь понимают это. Отчаяние у взрослого, пожалуй, несравнимо с отчаянием ребенка.
— Не налить еще виски, родной?
— Нет.
— А что ты хотел бы получить на Рождество?
— Заряженный револьвер.