Люди любят тебя за то, что им не нужно напрягаться, чтобы осмыслить твои слова и поступки. Расстояние между тобой и людьми должно быть тесно заставлено, люди хотят опираться на знакомые комоды, перепрыгивать понятные стулья, миновать известные заводи зеркал. Люди не хотят видеть пустоту между собой и другими, они заполняют ее горячим и рыхлым веществом — овсянкой своего равнодушия, сгущенкой своих объяснимых небес, да бог знает чем заполняют, даже думать неохота.
Ум человека – как собачий хвост, уж если кренделем – сколько не выпрямляй, всё равно загнется.
Она знала, что держит «Клёны» в своём маленьком кулачке, и что, если она разожмёт его, всё рухнет, поедет, поползёт, обернётся бесстыдной изнанкой театрального задника — так перепуганный пассажир держит кулак крепко сжатым, когда самолёт попадает в тучи и начинает неловко переваливаться с боку на бок. Пассажир-то знает, что только его желание приземлиться, остаться живым, увидеть черепичные крыши города и серую посадочную полосу аэропорта держит эту бессмысленную железную коробку в воздухе, только его жадное желание, только его.
Мёртвые не сразу погружаются во тьму, а какое-то время видят мир как будто через вуаль с мушками или прозрачный платок, потом – как через засиженное мухами стекло, а потом – тьма сгущается, обступает их со всех сторон и больше ничего не происходит, разве что кто-то, сжалившись, почитает им вслух.
У меня никогда нет денег, удивительное дело. Стоит им появиться, как непременно что-нибудь прохудится.
... ибо сказано было о злопамятных: они делают сердце своё подобно печи, пекарь их спит всю ночь, а утром она горит, как пылающий огонь...
Может быть, ты знаешь, сколько времени живёт комар, до какой глубины море освещается солнцем и какова душа устрицы, но тебе далеко до описанного Аукианом пожилого раба, видящего всё насквозь.
Он ясен был лицом и величав,
Спокойством черт приветливых и чистых,
Но остальной змеиный был состав.
Он так погружён в себя, в свою бесцветную виноватую осень, что самое время стукнуть его надутым бычьим пузырём по голове, как это делали с древними мыслителями их слуги.
Когда писатель Джеймс Джойс умер, его книга осталась недописанной. Его друг аккуратно собрал две недостающие главы из магнитофонных записей и обрывков разговоров, и книгу всё равно издали. Я бы хотела иметь такого друга. Друга, который сосёт большой палец, подобно одному герою из ирландс ких мифов, чтобы обрести дар предвидения, но если ты почувствовал, что тебе не хватает дара, он кладёт тебе свой палец в рот.
Вина – это не белый камень, который ты бросаешь в колодец, чтобы простоять всю оставшуюся жизнь, сколнившись над колодезным срубом в ожидании всплеска. У вины нет причины, обстоятельств и катарсиса, дождавшись которого, ты можещь разогнуться, наконец, и начать жить по-человечески. У вины вообще нет своей жизни – это так же верно, как то, что она не может отнять твою. Вина – это сам колодец.
Cлайд с цитатой