Незнакомка по имени Совесть брела следом. Шлепая по осыпи босыми ногами, сбитыми в кровь.
Малыш и впрямь слишком любил жизнь. Не свою собственную жизнь, а жизнь вообще, во всех ее проявлениях. Если любить, так навсегда, если смеяться, так до упаду, плакать — навзрыд, мечтать — взахлеб, драться — неистово, дружить — верно...
Без полутонов, только мрак и свет...
Слишком любить жизнь означает не надеяться на взаимность.
По получении задатка за проданные бревна намечалась изрядная попойка, а ничто так не поднимает настроения, как ожидание праздника. Даже сам праздник менее хорош в сравнении с его преддверием. После праздника приходят усталость и головная боль, а после преддверия — праздник.
Дрона смотрел на неё так, словно сотню раз видел ее во сне, лишь сейчас сумев встретить наяву.
Дом. То место, куда стоило идти, дом, в котором стоит жить. Дом, обитателей которого надо сделать счастливыми, дом, за который-стоит рвать глотку негодяю, пришедшему с острыми стрелами или пламенным факелом, дом…Дом, где Закон соблюден, Польза несомненна, а Любовь жива.
Молодости свойственна гордыня. Гордыня и самоутверждение — как в собственных глазах, так и в глазах других.
Сегодня, например, я во Власти хандры. С самого утра. Весь день. И вечер. И ночь. На душе пасмурно, прежние цели воняют падалью, былое скалится ухмылкой черепа, и все правильное вывернуто наизнанку. А изнанка-то у правильного... глаза б не глядели.
Царь ракшасов вспоминал, как у себя дома, на Ланке, издевался над пленниками — унижение героев забавляло, ощущение собственного могущества хмелем кружило единственную голову, возможность казнить и миловать доставляла райское блаженство… И это было правильно — иначе зачем нужны богатство, власть, воинские победы?! Но ад жил по другим законам. Исподтишка наблюдая за слугами Ямы, Ревун ни разу не заметил на их физиономиях злорадных ухмылок или раздражения, когда он, дергаясь на колу, выкрикивал проклятия и оскорбления (впрочем, это хоть как-то спасало лишь поначалу). Чувство превосходства, сострадание, наслаждение чужими муками — ровным счетом ничего не отражалось на бледных лицах киннаров. Любая пытка, любое поведение пытаемого — равнодушные палачи словно были частью мучений! Равана уже готов был счесть киннаров бесчувственными, неполноценными существами, тупыми исполнителями чужой воли. Но однажды случайно заметил, как двое сменившихся киннаров, отойдя в сторону, разговорились о чем-то между собой. Его мучителей словно подменили! Один оживленно жестикулировал во время рассказа, второй внимательно слушал, потом брякнул два слова, взлохматил красную шевелюру — и оба от души расхохотались! Хлопая друг друга по плечам и утирая слезы, выступившие от смеха, киннары направились прочь, а Равана еще долго смотрел им вслед. С высоты кола. Этот случай подсказал бывшему Десятиглавцу убедительней целой своры мудрецов-наставников: то, что для ракшаса некогда было развлечением и утверждением собственной власти, для киннаров являлось работой. Буднями, повседневностью, монотонным трудом, который адские служители прилежно выполняли тысячелетие за тысячелетием. Они были выше ненависти, наслаждения или сострадания. Просто каждый грешник обязан получить свое и уйти на новое перерождение. А на его место придет другой. Киннары должны мучить, а грешники — мучиться. Таков порядок. Таков Закон. Недаром вторая ипостась Петлерукого Ямы — тот же самый Закон-Дхарма, и недаром Князя Преисподней зовут Дхарма-раджей, Царем Смерти-и-Справедливости. Поняв это, Ревун смирился окончательно. Никто не издевался над ним, не желал ему зла — и стало быть, некого было ненавидеть или молить о снисхождении. Таков Закон. Теперь Равана все чаще вспоминал годы своего беспримерного подвижничества, и иногда ему казалось, что сейчас он снова предается аскезе и истязанию плоти. Нет вокруг мучителей-киннаров, нет адских тварей и огненных дождей — все эти муки причиняет и принимает он сам. Добровольно. Странное дело: когда нынешнее положение представлялось великому ракшасу в таком свете, боль от пыток слабела.
Cлайд с цитатой