— Пап, научишь стрелять? Я уже взрослый.
— Конечно, чёрт возьми, научу! Но сначала научись уважать оружие.
— Вот именно, это не игрушка. Не уверен — не стреляй. Всегда помни это, Дуэйн.
— Пап, научишь стрелять? Я уже взрослый.
— Конечно, чёрт возьми, научу! Но сначала научись уважать оружие.
— Вот именно, это не игрушка. Не уверен — не стреляй. Всегда помни это, Дуэйн.
— Иногда я просыпаюсь по утрам, почти ожидая увидеть рядом Лори, которая напомнит, чтобы я забрал Карла после школы или скажет, что завтрак готов.
Каждое воскресенье она готовила нам блинчики, которые есть было невозможно. Просто комки муки. И главное, она ведь об этом знала.
— А почему же продолжала?
— Ну, она хотела, чтобы мы были семьей, которая по воскресеньям ест блины.
— Как это произошло? Прошу скажи.
— Моя мама мертва. Её укусили. Она умерла у меня на глазах. Совсем недавно. Она верила, что души людей заперты в телах монстров, что убийство мертвеца освобождает их. Карл привел меня в вашу общину, и я рассказал ему о том, во что верила моя мама. Мы встретили пару мертвецов. Он хотел почтить её. Думаю, он пытался показать, что ему можно верить. Так все и произошло. Он умер, выражая почтение женщине, которую не знал. Но это было опасно. Это было опасно, а я не подумал об этом. А должен был. Но всё, что осталось от тех, кого мы потеряли, то что принадлежало им... это их идеи.
— Спасибо.
Когда я был ребенком, я как-то спросил деда, убивал ли он немцев на войне. Он не отвечал. Говорил, что это взрослые разговоры. И тогда я спросил, пытались ли немцы его убить. Он очень долго молчал. И сказал, что умер, как только ступил на территорию врага. Каждый день, просыпаясь он говорил себе: «Покойся с миром. А теперь вставай и иди воевать». Он прошел войну, считая себя мертвым и выбрался живым. Вот в чем, по-моему, весь фокус. Мы делаем то, что должны делать. Будет день – мы будем жить. И что бы ни ожидало нас в столице, я знаю, мы не пропадем, потому что так мы и выживаем. Мы говорим себе, что мы – ходячие мертвецы.
— Тогда, в танке, почему ты решил рискнуть ради меня?
— Называй это глупой, наивной надеждой, но если я попаду в такое же глубокое дерьмо, то может быть и меня кто-нибудь выручит, наверное, я еще больший дурень, чем ты.
Я не знаю, с каким чувством ты взираешь на меня: с печалью, с презрением, с жалостью, с любовью... Может, это просто безразличие.
— А это кто такой хмурый?
— Хмурый дяденька это ты.
— Зачем ты рисуешь меня хмурым?
— Он ведь умеет улыбаться.
— А вот это его большой живот.
— Папин большой живот.