Мне трудно снова начать смеяться.
Мозг такой сложный. Я даже не понимаю всех своих мыслей. Думаю, никто полностью не понимает.
Мне трудно снова начать смеяться.
Мозг такой сложный. Я даже не понимаю всех своих мыслей. Думаю, никто полностью не понимает.
— Знаешь, я себя ощущаю второстепенным актером в мелодраме, который томится за кулисами, толком не зная, что происходит на сцене.
— Прекрасно понимаю, — сказал я. — Моя собственная роль понуждает меня порой бросаться на поиски автора этой идиотской пьесы. А ты попробуй посмотреть на дело иначе: таинственные истории редко оказываются такими, какими ты их себе представляешь. Как правило, все оказывается просто и пошло, и, когда правда раскрывается, остаются одни мотивы — примитивнее некуда. Гадать и пребывать в иллюзиях порой намного приятнее.
В молодости я требовал от людей больше, чем они могли дать: вечной дружбы, неизменной любви. Теперь я научился требовать от них меньше, чем они могут дать: просто товарищества, без фраз. А их чувства, дружба, благородные поступки сохраняют в моих глазах всю ценность чуда: чистый дар благодати.
Проблема в нас самих. Мы думаем, что не заслуживаем лучшего... Может быть, нам лучше прожить жизнь, не ожидая, что за поворотом нас ждем что-то хорошее. Может, тогда бы у нас и было все хорошо, если бы мы ожидали худшего.
Мне исполнился сорок один год. Ты понимаешь, Юрик? Сорок один! Я же пятый десяток разменяла. И что же я, как девчонка-малолетка, всех боюсь? Начальников боюсь, родителей боюсь, даже просто людей на улице боюсь, а вдруг меня кто-нибудь обидит, оскорбит, нахамит мне? Ну сколько же можно всех и всего бояться, а? Что я, рассыплюсь оттого, что на меня кто-то наорет? Да пусть орут, пусть ругаются, с меня даже волосок не упадет.
Я никогда не говорила: «Я хочу быть одна». Я только сказала: «Я хочу, чтобы меня оставили в покое», а это не то же самое.
Назовите меня дураком, но я никогда не копирую планы на пергамент. Для чего тогда нужна голова?