Гили ясно, озарением понял, что стал оруженосцем Берена потому, что не желает быть покорной безмолвной жертвой, безропотно ожидающей исхода битвы между сильными этого мира. Он станет воином — и, может быть, однажды спасёт неизвестных ему людей, и кто-то не погибнет, застигнутый наглой смертью в доме, на пастбище или на пашне...
Тот, кто не боится смотреть смерти в лицо, не может быть рабом. Тот, кто боится, не может быть воином.
Наша братия с пеленок усваивает: нельзя показывать, что тебе больно или страшно; это самая большая тайна воинов, Руско: что мы, как и все люди, способны испытывать страх и боль, сомнения и слабость. Не ведающие страха витязи — вранье песенников, да и цена таким витязям — ломаный медяник. Порой у витязей и коленки дрожат, и живот сводит — но это нас не останавливает. На то мы и воины.
Преодолев гордыню, ненависть и зависть, Фингон спас Маэдроса. Спас весь народ Нолдор от смуты и вражды.
Если бы все было правильно, Хуан и не помыслил бы о том, чтобы предать Хозяина.
Но сейчас все было неправильно, и предать Хозяина — единственный способ спасти его.
Бывает ли так: предать — единственный способ спасти?
— Есть два способа мышления — образом и словом. Мы выбираем тот, который удобнее, — пояснил Аэглос. — Но словом мы мыслим не так, как образом. Какой смысл? Эти способы так хороши именно потому что не похожи друг на друга. Здесь же все написано так, как будто кто-то пытался словами изложить образное мышление.
Долгое время я... не чувствовал боли... Потому что был... мёртвым. Так было нужно, потому что... мертвец неуязвим. Я так думал. Я привык быть мёртвым. Мне не нужно было бояться за свою жизнь, думать о том, что я буду есть завтра, не схватят ли меня... Что бы ни случилось — я могу перестать двигаться, говорить, сражаться, но мертвее, чем я есть, уже не стану... Это и в самом деле страшно, госпожа Соловушка, но быть живым было ещё страшнее... Но вот случилось что-то, и я понял, что обманывал себя. Что я — живой, что я должен чувствовать боль, иначе я... Я стану хуже волколака. Мёртвые должны лежать в земле, а живые должны ходить по земле и чувствовать боль. Если ты возьмёшь её у меня, я боюсь, что опять не буду знать, живой я или мёртвый.
Она вспоминала все горестные легенды, которые слышала в Аст-Ахэ. Ученики, растерзанные орлами, алая кровь на белой скале... Крылья Изначального... Черные маки... А здесь вырастал под скорбные звуки песни тугой, упругий алфирин, горошинки соцветий лопались, обнажая белую изнанку маленьких цветков, и вскоре весь курган стал зелено-белым... Одиннадцать эльфов Финрода умирали не напоказ, не на белой скале, а во мраке подземелья, и если бы Лютиэн не успела взять замок, так бы и не нашли ни их, ни Берена, погребенного заживо — и не в садах Ирмо, а в смрадном склепе. Легенда Аст-Ахэ померкла.
Силы своей матери она себе не представляла, хотя обладала частью ее — а кто знает до конца хотя бы и свои силы?
Гили не смог бы объяснить, хотя и четко осознавал разницу между Барад-Эйтель и Амон-Химринг, если бы Айменел не сказал, что тут все слишком нолдорское. А когда Айменел это сказал, Гили сразу понял, что он имеет в виду: в рукотворных предметах и в манере общения не было той бесхитростной простоты, которая отличает синдар и все синдарское. Если синдар хотели, к примеру, сделать простой ковер, они ткали его простым: из грубой нити, в полоску. Если они хотели сделать роскошный ковер, они ткали гобелен с невиданным рисунком о всех цветах земли и неба. Если же нолдор хотели сделать роскошный ковер, они делали его роскошно простым: ткали из самой тонкой черной шерсти так, чтобы в нем по щиколотку утопали ноги, и украшали какой-нибудь единственной белой завитушкой. Здешние изделия были как венец лорда Маэдроса: простое и скромное серебро украшено камнями, которые и драгоценными-то не считаются, но вот отделаны эти камни так, что дыхание замирает. И так во всем, даже в том, как замок выглядел снаружи. В здешней скромности было слишком много гордости.
Cлайд с цитатой