— Не уходи далеко, любовь моя! — крикнул Рэй.
— Конечно.
«Любовь моя», — сказал он. Просто обращение. Два слова, не означающие ничего.
— Не уходи далеко, любовь моя! — крикнул Рэй.
— Конечно.
«Любовь моя», — сказал он. Просто обращение. Два слова, не означающие ничего.
Мы не можем чувствовать того, что чувствует она. Никто никогда не может почувствовать того, что чувствуют другие. Мы можем только предполагать. Выдвигать гипотезы. Не больше. То, что происходит здесь, — он постучал себя по виску, — принадлжеит только ей.
После трудного рабочего дня Нью-Йорк возвращался домой: отдыхать, заниматься любовью. Люди торопились покинуть офисы и сесть в машины. Некоторые будут сегодня вспыльчивы — восемь потогонных часов в душном помещении непременно дадут знать о себе; некоторые, безропотные, как овцы, поплетутся домой пешком: засеменят ногами, подталкиваемые не иссякающим потоком тел на авеню. И все-таки многие, очень многие уже сейчас втискивались в переполненный сабвей, невосприимчивые к похабным надписям на каждой стене, глухие к бормотанию собственных голосов, нечувствительные к холоду и грохоту туннеля.
Если человек обращается за советом к воображаемой лисе, значит, с ним не всё в порядке.
Митчелл отказался и от вина, и от сигары и попросил только стакан молока, чтобы успокоить желудок.
— Неужели тебе это помогает?-удивился Гаррисон. — Меня от молока только пучит.
— Да тебя от всего пучит.
Когда оказываешься в безвыходном положении, все твои способности раскрываются в полную силу и невозможное становится возможным.
Отозванные от своих экспериментов по достижению наивысшего наслаждения, они, бессмертные разумом, войдут сюда, в мир дождя и разочарований.
Не понимаю, зачем христианам нужна Богоматерь. Получив её, они не знают, что с ней делать.