Чарлз Лютвидж Джонсон

Я все вам отдал, все, что мог,

И беден дар мой был-

Лишь лютню я на ваш порог

Да сердце положил.

Лишь лютню — на ее ладах

Сама Любовь живет.

Да сердце — любящее так,

Как лютня не споет.

Пускай и песня, и любовь Беды не отвратят — Края печальных облаков Они позолотят. И если шум земных обид Созвучья возмутил — Любовь по струнам пробежит, И мир, как прежде, мил.

— Так ты, значит, тоже Алиса. Я очень люблю Алис. Хочешь посмотреть на что-то очень

странное?

Мы вошли вслед за ним в дом, окна которого,

как и у нас, выходили в сад. Комната, в

которой мы очутились, была заставлена мебелью; в углу стояло высокое зеркало.

— Сначала скажи мне, — проговорил он, подавая мне апельсин, — в какой руке ты его

держишь.

— В правой, — ответила я.

— А теперь, — сказал он, — подойди к зеркалу и скажи мне, в какой руке держит

апельсин девочка в зеркале.

Я с удивлением ответила:

— В левой.

— Совершенно верно, — сказал он. — Как ты это объяснишь?

Я никак не могла этого объяснить, но видя, что он ждет объяснения, решилась:

— Если б я стояла по ту сторону зеркала, я бы, должно быть, держала апельсин в правой

руке?

Я помню, что он засмеялся.

— Молодец, Алиса, — сказал он. — Лучше мне никто не отвечал.

Какой же была ты, Алиса, в глазах твоего приемного отца? Как ему описать тебя? Любящей прежде всего; любящей и нежной – любящей, как собака (прости за прозаичное сравнение, но я не знаю иной любви, которая

была бы столь же чиста и прекрасна), и нежной, словно лань; а затем учтивой – учтивой по отношению ко всем, высокого ли, низкого ли рода, величественным или смешным, Королю или Гусенице, словно сама она была королевской дочерью, а платье на ней – чистого золота; и еще доверчивой, готовой принять все самое невероятное с той убежденностью, которая знакома лишь мечтателям; и наконец, любознательной – любознательной до крайности, с тем вкусом к Жизни, который доступен только счастливому детству, когда все ново и хорошо, а Грех и Печаль всего лишь слова – пустые слова, которые ничего не значат!