Санькя

Он примостился у телевизора, листая его, привычно настроившись на безболезненное получение нескольких доз пошлости и невежества.

Он устал и умер. Мог бы и дальше жить, усталый. Предпочёл умереть.

Бабушка тихо говорила:

— Сяду у окна и сижу, сижу. Думаю, кто бы мне сказал: иди тысячу ден, босиком, в любую зиму, чтобы сыночков увидеть своих, и я бы пошла. Ништо не говорить, не трогать, просто увидеть, как дышат.

Бабушка говорила спокойно, и за словами её стоял чёрный ужас, то самое, почти немыслимое одиночество, о котором совсем недавно думал Саша – одиночество, открывшееся иной своей стороной – огромное, но лишённое эха, – оно не отзывалось никак, ни на какие голоса.

Бабушка тихо говорила:

— Сяду у окна и сижу, сижу. Думаю, кто бы мне сказал: иди тысячу ден, босиком, в любую зиму, чтобы сыночков увидеть своих, и я бы пошла. Ништо не говорить, не трогать, просто увидеть, как дышат.

Бабушка говорила спокойно, и за словами её стоял чёрный ужас, то самое, почти немыслимое одиночество, о котором совсем недавно думал Саша – одиночество, открывшееся иной своей стороной – огромное, но лишённое эха, – оно не отзывалось никак, ни на какие голоса.

Я сказал, что не нуждаюсь ни в каких национальных идеях. Понимаете? Мне не нужна ни эстетическая, ни моральная основа для того, чтобы любить свою мать или помнить отца…

Неправда, когда говорят, что жизнь — это всегда выбор. Иногда выбора нет.

... прошёл дождь, тихий, легко прошуршавший, весёлый и нежный, будто четырехлетний мальчик проехал мимо на велосипеде.

Олег выскочил, вскрыл «Волгу», вернулся обратно с флагом.

– Такие вещи надо делать красиво, – сказал Олег.

– Все, что делаешь один раз в жизни, надо делать красиво, – повторил он.

Когда у каждого в сердце своя беда, соприкасаться этим сердцам, может быть, и незачем. Разве надо идти за грань того, что и так едва выносимо?

Ад — это когда уже нельзя терпеть, а умереть — ещё не дают.