Бабушка тихо говорила:
— Сяду у окна и сижу, сижу. Думаю, кто бы мне сказал: иди тысячу ден, босиком, в любую зиму, чтобы сыночков увидеть своих, и я бы пошла. Ништо не говорить, не трогать, просто увидеть, как дышат.
Бабушка говорила спокойно, и за словами её стоял чёрный ужас, то самое, почти немыслимое одиночество, о котором совсем недавно думал Саша – одиночество, открывшееся иной своей стороной – огромное, но лишённое эха, – оно не отзывалось никак, ни на какие голоса.
Думал о маме и Яне. Они сменялись в голове, и обеих их было жалко нестерпимо, и обе казались родными настолько, что умереть за них хотелось немедленно и легко.
... прошёл дождь, тихий, легко прошуршавший, весёлый и нежный, будто четырехлетний мальчик проехал мимо на велосипеде.
Он примостился у телевизора, листая его, привычно настроившись на безболезненное получение нескольких доз пошлости и невежества.
— Черт, откуда у них столько денег? – привычно дивился Саша на дорогие машины, из которых выходили молодые люди в хорошей одежде. – Одна эта машина стоит столько, сколько мать моя не заработает за сто сорок лет. Она что, плохо работает?.. Или я опять задаю глупые вопросы?
Я сказал, что не нуждаюсь ни в каких национальных идеях. Понимаете? Мне не нужна ни эстетическая, ни моральная основа для того, чтобы любить свою мать или помнить отца…
Когда у каждого в сердце своя беда, соприкасаться этим сердцам, может быть, и незачем. Разве надо идти за грань того, что и так едва выносимо?
Для вас Россия уже не имеет этнического смысла, не говоря о смысле пространственном… Вы обезумели, вы погрязли в своём духовном опыте — о нём лишь и говорите. Но первичны в вашем поведении всё-таки не ваши искания, не ваше маловнятное понимание добра, которое вы так легко предаёте, едва речь заходит об ином понимании бытия, — первично всё-таки ваше разочарование, которое настигло вас не так давно и раздавило.
Cлайд с цитатой