Мкртич Нагаш

О братья, в мире все дела — сон и обман!

Где господа, князья, царя, султан и хан?

Строй крепость, город, иль дворец, иль бранный стан

Все ж будет под землей приют навеки дан.

Разумен будь, Нагаш, презри грехов дурман,

Не верь, что сбережешь добро: оно — туман;

Стрелами полный, смерть для всех несет колчан,

Всем будет под землей приют навеки дан.

Мир вероломен, он добра нам не сулит;

Веселье длится день, потом вновь скорбь и стыд.

Не верь же миру, он всегда обман таит,

Он обещает, но дает лишь желчь обид.

Тех, обещая им покой, всю жизнь томит;

Тех, обещав богатство им, нуждой язвит, -

И счастье предлагает всем, ах, лишь на вид,

Уводит в море нас, где бездн злой зев раскрыт.

Проходят дни; вдруг смертный день наводит страх,

И света солнца ты лишен, несчастен, наг.

Ах, отроки! Ваш будет лик — истлевший прах,

Пройдете вы, как летний сон в ночных мечтах.

Знай, раб, что и твоя любовь — лишь тень во днях.

Не возлюбляй же ты мирских минутных благ.

Не собирай земных богатств, с огнем в очах:

Одет и сыт? Доволен будь! Иное — прах!

Трудись и доброе твори, бедняк Нагаш!

Свои заветы чти: другим пример ты дашь!

Поток греха тебя, пловца, унес, — куда ж?

И, благ ища, стал не добра, но зла ты страж!

От века и до наших дней любому злу в судьбе земной

Тупая жадность — лишь она — была единственной виной.

У жадного и бога нет, апостол говорит святой{*},

Того он бога признает, под чьей находится пятой.

Он — хищный волк. Его закон: людскую кровь пускать рекой.

Он пьет, но кровью никогда не насыщается людской.

Хоть и богат и властен он, но по природе он такой:

Всех обездолить норовит, все захватить своей рукой.

Все, все — и драка, и тоска, и зависть, и ночной разбой,

Проделки шайки воровской, — все из-за жадности людской.

Клятвопреступники, лжецы, кричащие наперебой,

От веры отошли святой, — все из-за жадности людской.

Один болтается в петле, другой сидит в тюрьме сырой,

А те пропали с головой, — все из-за жадности людской,

Цари садятся на копей, цари воюют меж собой,

Гоня покорных на убой, — все из-за жадности людской.

Чтоб увести народы в плен, проходят вихрем над страной,

Ровняют города с землей — все из-за жадности людской.

Один поднялся на отца, братоубийцей стал другой,

У них святое под ногой, — все из-за жадности людской.

В католикосы лезет всяк, кто в беззаконии герой,

Пролез в епископы иной, — все из-за жадности людской.

С епископом развратник пьет — и властью наделен мирской

За мзду монетой золотой, — все из-за жадности людской.

Архимандритов новых рой во всем плетется за толпой,

В прилавок превратив налой, — все из-за жадности людской.

Монахи, бросив монастырь, по селам шляются толпой:

Забудь молитвы! Песни пой, — все из-за жадности людской,

А иереи — за дубье! Тот — с окровавленной щекой,

А тот — с припухнувшей губой, — все из-за жадности людской.

Нагаш, ты — пленник суеты, следи всечасно за собой;

Немало этого добра и ты имеешь, как любой.

Не избежать и мне сего удела:

Душа моя отринется от тела

И пустится в тот страшный, без предела

Далекий путь неведомо куда.

Обступят душу сонмы бесов разных,

Ужасных сутью, ликом безобразных,

Еще страшней сомнений тех опасных,

Что бесы мне внушали иногда.

Душа моя окажется в их власти,

Сулящей ей лишь беды и напасти,

И душу раздерут мою на части,

Чтоб ей пропасть, исчезнуть без следа.

Те бесы с адской злобою во взгляде,

Начнут огонь вздувать и крючья ладить,

Кружиться станут спереди и сзади,

Повсюду — слева, справа — вот беда!

В том мире тесном, мире помрачневшем

Придется худо душам отлетевшим,

Стыдом отягощенным, многогрешным,

Не ждавшим в жизни Страшного суда.

И, проявив бесовское старанье,

Припомнят бесы все мои деянья

И станут мне готовить наказанье,

Для коего и брошен я сюда.

Но перед тем как дьявол завладеет

Моей душой, как телом Моисея,

Быть может, скажет ангел, мрак рассея:

«Господь его прощает навсегда!»

Счел господь нас достойными кары,

Тяжки божьей десницы удары.

Смерть забыла — кто юный, кто старый,

Полыхают повсюду пожары.

Ах, как жаль, что пришло это горе, -

Разлученным не свидеться вскоре.

Гибнут гоноши, тонут, как в море,

Стынут слезы у женщин во взоре.

Ангел смерти мечом своим длинным

Сносит головы жертвам невинным,

А они, как цветы по долинам…

Стонет мать над загубленным сыном.

Кто опишет несчастия эти?

Худших зол не бывало на свете,

На порогах родительских дети

За ничто погибают в расцвете.

Войте, жалуйтесь: днесь и вовеки

Надо зло умертвить в человеке,

Плачут горы, деревья и реки,

Мудрецы на земле, что калеки.

Пали воины — цвет молодежи,

Те, кого обожали до дрожи,

Те, чьи брови на арки похожи,

Огнеглазые в куртках из кожи.

И диаконы, что ежечасно

Пели богу хвалу сладкогласно,

Смерть вкусили. Роптанье напрасно,

Лишь в могиле лежать безопасно.

Страшный суд совершается ныне,

Но заступника нет и в помине…

Черный ангел уносится в дыме

С новобрачными, а не седыми.

Некий юноша, шедший на муку,

Плакал, с жизнью предвидя разлуку,

Был бы рад он хоть слову, хоть звуку,

Но никто не подал ему руку.

И сказал он: «Тоска меня гложет,

Смерть состарить до срока не может,

Я — зеленая ветка, — быть может,

Кто нибудь уцелеть мне поможет.

Мне не в пору могила-темница,

Сто забот в моем сердце теснится,

Сто желаний запретных толпится,

Лучше б дома мне в щелку забиться!»

И к отцу он воззвал: «Ради бога,

Помоги мне прожить хоть немного,

Мне неведома жизни дорога,

Злая смерть сторожит у порога!»

Горько молвил отец: «Вот беда-то, -

Ни скотины на выкуп, ни злата;

Мог себя запродать я когда-то,

Но за старца дадут небогато».

И подобно другим обреченным,

Сын свалился на землю со стоном:

Вспомнил детство, свечу пред амвоном,

Вспомнил солнце, что было зеленым…

И глаза его скорбь угасила,

И исчезла из рук его сила,

И лицо словно маска застыло,

Неизбежною стала могила.

Тут и молвил он: «Отче и братья,

Лишь молитвы могу с собой взять я,

Умоляйте же все без изъятья,

Чтоб господь растворил мне объятья».

А потом, отдышавшись немного.

Стал просить он служителей бога;

«Помолитесь и вы, чтоб дорога

Довела до господня порога!»

Я епископ Нагаш, раб единой,

Видел сам все страданья Мердина,

Слышал сам его жителей стоны,

Шел сквозь город в печаль погруженный.

По большому армянскому счету,

Год стоит у нас девятисотый.

Приказал я молиться причету,

Позабыл про иные заботы.