Анна Ривелотэ

Будет день, я привыкну к тебе,

Ты привыкнешь к моим мужчинам,

И к болезненной худобе,

И к слезам моим беспричинным,

И к тому, что я много знаю,

И к тому, что я много пью,

Что не складываю — вычитаю

Жизнь свою.

Будет день, надо лишь дожить.

Сев на пряничного коня,

Ты беспечно сможешь кружить

По кругам карусели звездной.

Станет просто любить меня.

Очень просто.

И очень поздно.

Сначала она высыпала свой бисерный смех в круглую жестяную баночку из-под кинопленки и выслала почтой DHL на деревню дедушке. Потом сгребла в охапку душистые разноцветные сны и подарила одному хорошему человеку прямо на улице. Затем пошла на вокзал, сняла ячейку в камере хранения и оставила в ней до лучших времен свое желание в хрустящем пакете, перевязанном ленточкой. Настроения, которых был полон шкаф, сложила в сундук, аккуратно пересыпав нафталином, и оставила себе только одно, самое серое, дорожное. Настал черед привычек: каждая из них была помещена в стеклянный флакон с притертой пробкой, флаконы выставлены в кофр, изнутри обитый бархатом, а кофр забыт в парикмахерской. Она съела свою улыбку за завтраком, посыпав корицей, между ложкой творога и сдобной булочкой. Нерожденные поцелуи раскрошила из окна голубям. Сохранила голос на Диск 3,5 (А:) и выбросила черный пластиковый квадрат со скошенным уголком, не церемонясь, в мусоропровод. Свое легкое яблочное дыхание выпустила в воздушный шар и долго-долго смотрела, как он тает в вечернем небе. Потом присела на дорожку, молча, сонно, равнодушно. Закрыла глаза, вспыхнула белым и исчезла.

Если у вас дома есть женщина, посмотрите, может, она не вся...

Я хочу заболеть.

Очень сильно. А лучше — смертельно.

Чтобы видеть твой страх.

Чтоб тобой завладеть безраздельно.

Таять воском. Песком

Уходить сквозь любимые пальцы,

Чтобы, жаждой влеком,

Ты не мог от меня оторваться.

Чтоб, тоскою томим,

Ты не мог на меня наглядеться.

Чтобы взглядом одним

Поражать тебя в самое сердце.

Чтоб меня на руках

Ты качал, от бессилия плача.

Чтобы видеть твой страх...

Я хочу на подушках горячих,

Разметавшись в жару,

Утопая в багровом тумане,

Обещать: не умру.

А потом — не сдержать обещанья...

Ускользнуть, улететь,

Пасть в разверстую пасть пустоты...

Я боюсь не успеть

Сделать всё это раньше, чем ты.

Одеваться в черное. Плакать чёрным. Это так по-бабьи — и так по-вдовьи. Все-то разное с ней у нас, кроме цвета глаз, но мои — оленьи, её — коровьи. Ну зажми мне рот чем-нибудь, давай, перекрой невидимый кровосток, а не можешь губами — хотя бы дай, чёрт с ним, свой носовой платок. Ты не знаешь, как я до тебя жадна, я бы выпила, съела тебя одна, я б зажмурясь вылакала до дна, под язык, подкожно и внутривенно, беспощадно, яростно, откровенно. Только, видно, третий закон Ньютона чтим тобой превыше других законов, и поэтому с равной ответной силой ты всегда стремишься к чужому лону, и кого-то еще называешь милой, и целуешь чьи-то глаза коровьи, а мои уже заливает кровью, я не знаю, чем закрыть эту рану, я не знаю, сколько еще осталось. Я, наверно, слишком рано сломалась. Я, наверно, больше уже не встану. Я, наверно, стану бескровной куклой — белый воск, шелка и холодный бисер — или просто вся распадусь на буквы бесконечных этих надрывных писем, что летят, летят, как стрела без цели, всё летят, сливаясь с лазурной высью, в изумительные акварели, между звезд летят и планет, конечно, и других прекрасных небесных тел, всё летят — и это продлится вечно.