Иван Сергеевич Тургенев

К помощи религии, к молитве, он, впрочем, и в припадке меланхолии прибегал редко; и тут больше надеялся на свой собственный ум.

— Посмотрите, как хорошо! — сказал я, невольно понизив голос.

— Да, хорошо. — также тихо отвечала она, не смотря на меня.

— Если б мы с вами были птицы как бы мы взвились, как бы полетели...

— Но мы не птицы!

— А крылья могут у нас вырасти, — возразил я.

— Как так?

— Поживете — узнаете. Есть чувства, которые поднимают нас от земли. Не беспокойтесь, у вас будут крылья.

— А у вас были?

— Как вам сказать... Кажется, до сих пор я еще не летал.

Меня больше всего поражает в муравьях, жуках и других господах насекомых их удивительная серьёзность; бегают взад и вперёд с такими важными физиономиями, точно и их жизнь что-то значит! Помилуйте, человек, царь созданья, существо высшее, на них взирает, а им и дела до него нет; ещё, пожалуй, иной комар сядет на нос царю создания и станет употреблять его себе в пищу. Это обидно. А с другой стороны, чем их жизнь хуже нашей жизни? И отчего же им не важничать, если мы позволяем себе важничать?

У нас на Руси угрюмого от заспанного не отличишь.

Воспоминаний много, а вспомнить нечего, и впереди передо мной — длинная, длинная дорога, а цели нет... Мне и не хочется идти.

Он не верит в себя — и тщеславен; он не знает, чего хочет и зачем живет, — и привязан к жизни..

— Я вам привёз нечто такое, чего вы никак не ожидаете.

— Вы себя привезли; это лучше всего.

Про меня ничего другого и сказать нельзя: лишний — да и только.

Народ полагает, что, когда гром гремит, это Илья пророк в колеснице по небу разъезжает. Что ж? Мне согласиться с ним?

Философические хитросплетения и бредни никогда не привьются к русскому: на это у него слишком много здравого смысла.