Ирвин Уэлш

Мы с тобой оба профессионалы, Брюс, и наше дело — утверждать закон. Однако твои методы и мои методы — две очень разные вещи.

Как бы мне хотелось быть кем-то другим, тем, за кого она меня принимает. Тем, кому не насрать.

Опыт научил тебя, что единственное несчастье, горшее, чем насильственная смерть близкого человека, — это пропажа близкого человека, пропажа без вести, с концами. Это пытка неопределённостью, когда сердце подпрыгивает на каждый стук в дверь, на каждый телефонный звонок. Несчастных выдаёт отчаяние в глазах, привычка в любой толпе поспешно и жадно прощупывать лица. Можно уговорить себя, что смерть близкого человека была неизбежна; много труднее подавить крик упорствующей души. Он жив, кричит душа; но вернётся ли он?

Это квартира с «варикозными венами»: её называют так из-за потрескавшейся штукатурки на стенах. Томми получил её вне очереди. В списке ожидающих значилось пятнадцать тысяч человек, но никто не захотел брать эту квартиру. Это тюрьма. Но мэрия не виновата: правительство заставляет её продавать хорошее жильё, а ништяки отдавать таким, как Томми. С политической точки зрения, это вполне оправдано. Они не голосуют за правительство, так зачем же заморачиваться и делать что-то для людей, которые вас не поддерживают? Что касается морали, это другое дело. Но какое отношение имеет мораль к политике? Там всё крутится вокруг бабок.

Леннокс был раздавлен. С виду циник, а душа — как фарш. Непробиваемый Леннокс с расщеплёнными нервами.

Но я не вижу никакого смысла в том, чтобы выставлять напоказ то, что я ещё могу скрыть.

Я не замечаю ее присутствия — и страдаю, когда ее нет.

Дом для меня не самое лучшее место и никогда им не был.

Какая ж ты сука, Саймон, — я назвал его «Саймоном» вместо «Сай» или «Дохлый», чтобы подчеркнуть значение своих слов.

Если адвокаты и полицейские получают у меня разъяснения, то неужели мои самые близкие друзья, с которыми я постоянно общаюсь, не заслужили, чтобы я хотя бы попытался им это объяснить?