Елена Бочоришвили

Он ненавидел социализм так же, как и фашизм, как ненавидел бы любой другой строй, где люди лишаются своих индивидуальных качеств, смешиваются воедино, растираются в мазь. И именно потому, что люди запуганы, задавлены, экстрагированы и эмульгированы, они превращаются в безликие составные части, в безымянные ингредиенты.

— Папочка, — сказал он, — я решил: я хочу быть женским мастером!

Самые важные в жизни решения нам приходится принимать в пору весны нашей.

«С чего начать, — подумал Арчил, — как объяснить? Нет женских мастеров, не существует! Даже те, кто думают, что они знают женщин, даже те, о которых думают, что они все знают, — ничего не понимают! Каждая женщина — неповторима! Каждый человек — неповторим!»

— Да, — подтвердил Ачико, — я хочу быть женским парикмахером!

Памятники, как и люди, жили столько же, сколько жила память о них.

Старые любовницы — как дряхлые лошади. И ездить нельзя, и расстаться жалко!

Мы все знали, что умрем там, где живем. Моя Родина — Советский Союз! Как в тюрьме — лежишь ты в камере или ходишь, ты все равно — сидишь!

Он брал ее руку, подносил к губам и целовал. И молчал. И она молчала. А что слова? Пыль!

Для меня диктатура — это мафия, и персона, стоящая во главе, решает все! Даже самая незначительная группа людей, «ячейка общества», как говорили, строится по этой системе — главный решает все! Он набирает своих людей, избавляется от ненужных, он диктует, он ведет за собой. Куда? В никуда.

Страна обманутых надежд.

У нее появился первый поклонник. Они всегда появляются там, где есть груди.

…Разве для любви нужны слова?

Олико помнила каждое слово, которое он сказал ей в те дни, каждый вздох, каждое «и». Потому что для любви — что ни говори — нужны слова.

В Париже умирало лето. Желтизна вспыхивала в листве внезапно, как седина. Стук женских каблучков заглушал цокот лошадиных копыт. Секс назывался близостью. Дед был близок с половиной Парижа.