Маргарита Иосифовна Алигер

За какие такие грехи

не оставшихся в памяти дней

Все трудней мне даются стихи,

Что ни старше душа, то трудней.

И становится мне все тесней

На коротком отрезке строки.

Мысль работает ей вопреки,

А расстаться немыслимо с ней.

0.00

Другие цитаты по теме

Поручик двадцати шести

годов,

прости меня,

прости

за то, что дважды двадцать шесть

на свете я была и есть.

Прости меня, прости меня

за каждый светлый праздник дня,

что этих праздников вдвойне

отпраздновать случилось мне.

Но если вдвое больше дней,

то, значит, и вдвойне трудней,

и стало быть, бывало мне

обидней и страшней вдвойне.

И вот выходит, что опять

никак немыслимо понять,

который век,

который раз,

кому же повезло из нас?

Что тяжче:

груз живых обид

или могильная трава?

Ты не ответишь — ты убит.

Я не отвечу — я жива.

Мы родились

в пятнадцатом году,

мои двадцатилетние ребята.

Едва встречая первую весну,

не узнаны убитыми отцами,

мы встали

в предпоследнюю войну,

чтобы в войне последней

стать бойцами.

Колокольный звон над Римом

кажется почти что зримым, -

он плывет, пушист и густ,

он растет, как пышный куст.

Колокольный звон над Римом

смешан с копотью и дымом

и с латинской синевой, -

он клубится, как живой.

Как река, сорвав запруду,

проникает он повсюду,

заливает, глушит, топит

судьбы, участи и опыт,

волю, действия и думы,

человеческие шумы

и захлестывает Рим

медным паводком своим.

... И впервые мы проснулись рядом

смутным утром будничного дня.

Синим-синим, тихим-тихим взглядом

ты глядел безмолвно на меня.

Есть минута счастья и печали,

и черты меж них не провести...

Именно об этом мы молчали

первым утром страдного пути.

Где-то на далекой остановке,

синие путевки пролистав,

составитель, сонный и неловкий,

собирает экстренный состав.

И опять глухие перегоны,

запах дыма горький и родной.

И опять зеленые вагоны

пробегают линией одной.

И опять мелькают осторожно

вдольбереговые огоньки

по теченью железнодорожной

в горизонт впадающей реки.

Дальних рельс мерцанье голубое...

Так лети, судьба моя, лети!

Отдаю ей все больше труда.

От обиды старею над ней.

Все не то, не к тому, не туда,

Приблизительней, глуше, бледней.

Я себе в утешенье не лгу,

Задыхаясь в упреке глухом.

Больше знаю и больше могу,

Чем сказать удается стихом.

Что случилось? Кого мне спросить?

Строй любимых моих и друзей

Поредел... Все трудней полюбить.

Что ни старше душа, то трудней.

Я помню, как бродила тут весна

своей неощутимою походкой

и таяла, как легкий след весла,

никак не поспевающий за лодкой.

Закаты были проще и ясней,

неосторожно поджигали воду,

но были не страшны они весне,

могучему бесспорному восходу.

А нынче солнце медленно скользит,

рассеивая горестную ясность,

как будто издали ему грозит

ничем неотвратимая опасность.

Идет спектакль, -

испытанное судно,

покинув берег, в плаванье идет.

Бесповоротно, слаженно и трудно,

весь — действие,

весь — точность,

весь — расчет,

идет корабль.

Поскрипывают снасти.

Идет корабль, полотнами шурша.

Встает актер, почти летя от счастья,

почти морскими ветрами дыша.

Пускай под гримом он в потоках пота,

пускай порой вздыхает о земле,

ведет корабль железная работа,

и он — матрос на этом корабле.

Он должен рассмешить и опечалить,

в чужие души истину вдохнуть,

поспорить с бурей, к берегу причалить

и стаю чаек с берега спугнуть!

Осень только взялась за работу,

только вынула кисть и резец,

положила кой-где позолоту,

кое-где уронила багрец,

и замешкалась, будто решая,

приниматься ей этак иль так?

То отчается, краски мешая,

и в смущенье отступит на шаг...

То зайдётся от злости и в клочья

всё порвёт беспощадной рукой...

И внезапно, мучительной ночью,

обретёт величавый покой.

И тогда уж, собрав воедино

все усилья, раздумья, пути,

нарисует такую картину,

что не сможем мы глаз отвести.

Не сдавайся, не смей, не забудь,

Как ты был и силен и богат.

Продолжай несговорчивый путь

Откровений, открытий, утрат.

И не сдай у последних вершин,

Где на стыке событий и лет

Человек остается один

И садится за прозу поэт.