За какие такие грехи
не оставшихся в памяти дней
Все трудней мне даются стихи,
Что ни старше душа, то трудней.
И становится мне все тесней
На коротком отрезке строки.
Мысль работает ей вопреки,
А расстаться немыслимо с ней.
За какие такие грехи
не оставшихся в памяти дней
Все трудней мне даются стихи,
Что ни старше душа, то трудней.
И становится мне все тесней
На коротком отрезке строки.
Мысль работает ей вопреки,
А расстаться немыслимо с ней.
Поручик двадцати шести
годов,
прости меня,
прости
за то, что дважды двадцать шесть
на свете я была и есть.
Прости меня, прости меня
за каждый светлый праздник дня,
что этих праздников вдвойне
отпраздновать случилось мне.
Но если вдвое больше дней,
то, значит, и вдвойне трудней,
и стало быть, бывало мне
обидней и страшней вдвойне.
И вот выходит, что опять
никак немыслимо понять,
который век,
который раз,
кому же повезло из нас?
Что тяжче:
груз живых обид
или могильная трава?
Ты не ответишь — ты убит.
Я не отвечу — я жива.
Мы родились
в пятнадцатом году,
мои двадцатилетние ребята.
Едва встречая первую весну,
не узнаны убитыми отцами,
мы встали
в предпоследнюю войну,
чтобы в войне последней
стать бойцами.
Колокольный звон над Римом
кажется почти что зримым, -
он плывет, пушист и густ,
он растет, как пышный куст.
Колокольный звон над Римом
смешан с копотью и дымом
и с латинской синевой, -
он клубится, как живой.
Как река, сорвав запруду,
проникает он повсюду,
заливает, глушит, топит
судьбы, участи и опыт,
волю, действия и думы,
человеческие шумы
и захлестывает Рим
медным паводком своим.
... И впервые мы проснулись рядом
смутным утром будничного дня.
Синим-синим, тихим-тихим взглядом
ты глядел безмолвно на меня.
Есть минута счастья и печали,
и черты меж них не провести...
Именно об этом мы молчали
первым утром страдного пути.
Где-то на далекой остановке,
синие путевки пролистав,
составитель, сонный и неловкий,
собирает экстренный состав.
И опять глухие перегоны,
запах дыма горький и родной.
И опять зеленые вагоны
пробегают линией одной.
И опять мелькают осторожно
вдольбереговые огоньки
по теченью железнодорожной
в горизонт впадающей реки.
Дальних рельс мерцанье голубое...
Так лети, судьба моя, лети!
Отдаю ей все больше труда.
От обиды старею над ней.
Все не то, не к тому, не туда,
Приблизительней, глуше, бледней.
Я себе в утешенье не лгу,
Задыхаясь в упреке глухом.
Больше знаю и больше могу,
Чем сказать удается стихом.
Что случилось? Кого мне спросить?
Строй любимых моих и друзей
Поредел... Все трудней полюбить.
Что ни старше душа, то трудней.
Я помню, как бродила тут весна
своей неощутимою походкой
и таяла, как легкий след весла,
никак не поспевающий за лодкой.
Закаты были проще и ясней,
неосторожно поджигали воду,
но были не страшны они весне,
могучему бесспорному восходу.
А нынче солнце медленно скользит,
рассеивая горестную ясность,
как будто издали ему грозит
ничем неотвратимая опасность.
Идет спектакль, -
испытанное судно,
покинув берег, в плаванье идет.
Бесповоротно, слаженно и трудно,
весь — действие,
весь — точность,
весь — расчет,
идет корабль.
Поскрипывают снасти.
Идет корабль, полотнами шурша.
Встает актер, почти летя от счастья,
почти морскими ветрами дыша.
Пускай под гримом он в потоках пота,
пускай порой вздыхает о земле,
ведет корабль железная работа,
и он — матрос на этом корабле.
Он должен рассмешить и опечалить,
в чужие души истину вдохнуть,
поспорить с бурей, к берегу причалить
и стаю чаек с берега спугнуть!
Осень только взялась за работу,
только вынула кисть и резец,
положила кой-где позолоту,
кое-где уронила багрец,
и замешкалась, будто решая,
приниматься ей этак иль так?
То отчается, краски мешая,
и в смущенье отступит на шаг...
То зайдётся от злости и в клочья
всё порвёт беспощадной рукой...
И внезапно, мучительной ночью,
обретёт величавый покой.
И тогда уж, собрав воедино
все усилья, раздумья, пути,
нарисует такую картину,
что не сможем мы глаз отвести.
Не сдавайся, не смей, не забудь,
Как ты был и силен и богат.
Продолжай несговорчивый путь
Откровений, открытий, утрат.
И не сдай у последних вершин,
Где на стыке событий и лет
Человек остается один
И садится за прозу поэт.