Невозможно строить предположения о непостижимом, я так считаю. Есть Добро, и есть Зло. Если тебе хотят Добра, а ты противишься, ты заслуживаешь наказания. Мда…
– Может, начнут террористы?… – предположил Азирафель.
– Не из наших, – заявил Кроули.
– И не из наших, – сказал Азирафель. – Хотя наши, разумеется – борцы за свободу.
– Забавно, да, как мы попались? Забавно, если я сотворил добро, а ты – зло, а?
– Не забавно, – сказал Азирафель.
Аспид смотрел, как падают капли.
– Нет, – сказал он по здравом размышлении. – Наверное, нет.
– Видишь ли, в зле всегда заложены ростки его поражения, – сказал ангел. – Сама его природа – отрицание, и именно поэтому включает в себя уничтожение, даже в минуты кажущейся победы. И не имеет значения, насколько его план грандиозен, отлично спланирован, защищен от ошибок – по определению свойственная злу греховность обрушится на самих злоумышленников. И не имеет значения, насколько они преуспеют в делах своих, ибо в конце сами они призовут гибель на головы свои. И замыслы их разобьются о скалы неправедности, и низринутся они в пучину забвения, и исчезнут бесследно.
Кроули задумался.
– Да нет, – сказал он наконец. – Готов поспорить, кто-то просто прокололся.
И именно в тот момент, когда начинаешь думать, что в них больше зла, чем даже в Преисподней, в них вдруг обнаруживается больше благодати, чем могут представить себе ангелы в Раю. Причем нередко в одной и той же особи. Тут, конечно, сказывалась абсолютная свобода человеческой воли. В этом вся проблема.
В них определенно было что-то очень странное, решила она. Азирафаэль снова поклонился.
— Так рад, что помог, — сказал он.
— Спасибо, — холодно сказала Анафема.
— Теперь мы можем уезжать? — спросил Кроули. — Спокойной ночи, мисс. Садись, ангел.
Ах. Ну, это все объясняло. Теперь она могла не волноваться о своей безопасности.
За испанскую инквизицию Кроули получил благодарность. Он и правда был в то время в Испании, большей частью околачиваясь в тавернах, выбирая места поживописнее, и знать ничего не знал, вплоть до того момента, пока ему не сообщили о занесении благодарности в его личное дело. Он отправился посмотреть, что к чему, вернулся, запил и неделю не просыхал.
С течением времени Кроули испытывал все большие трудности, пытаясь придумать что-нибудь настолько дьявольское, чтобы выделиться на общем омерзительном фоне. В последнюю тысячу лет ему иногда хотелось послать в Преисподнюю письмо примерно следующего содержания: «Слушайте, здесь, наверху, уже можно прекращать работу; можно вообще закрыть Дис, Пандемониум и прочие адские города и перебраться сюда на постоянное место жительства; мы не можем сделать ничего, чего они сами уже не сделали, а они делают такое, что нам и в голову никогда бы не пришло, причем нередко используют электричество. У них есть то, чего нет у нас. У них есть воображение. И, разумеется, электричество».
— Да, вот это уже лучше. Чайковский. — Азирафаэль открыл футляр и вставил кассету в магнитофон.
— И это тоже тебе не понравится, — вздохнул Кроули. — Кассета в машине уже больше двух недель.
Тяжелые басы наполнили «Бентли», проносившийся мимо Хитроу. Азирафаэль нахмурил брови.
— Как-то не припоминаю, — сказал он. — Что это?
— Чайковский. «Another One Bites the Dust», — сказал Кроули, прикрыв глаза («Бентли» проезжал через Слау).
Коротая время в дороге по сонным Чилтернским холмам, они послушали «We Are the Champions» Уильяма Берда и «I Want То Break Free» Бетховена. Но больше всего их порадовали «Fat-Bottomed Girls» Воана-Уильямса.
Говорят, все лучшие мелодии принадлежат Дьяволу. В общем, так оно и есть. Но зато на Небесах самые лучшие хореографы.
Длинные белые волосы рассыпались по плечам Загрязнения, когда он снял свой шлем. Он заступил на место после того, как Мор, бормоча что-то про пенициллин, в 1936 году ушел на пенсию.
Да и потом, что мы говорим про какие-то добро и зло. Они — всего лишь названия сторон.
Cлайд с цитатой