— Как тебе ужин?
— Я не могу это есть, и это, и это.
— Господи, прости пожалуйста. Это потому что ты еврейка?
— Потому что я человек. И не ем мерзость.
— Как тебе ужин?
— Я не могу это есть, и это, и это.
— Господи, прости пожалуйста. Это потому что ты еврейка?
— Потому что я человек. И не ем мерзость.
— Что ты делаешь со стулом?
— Да так, держу. А что ты делаешь с пивом?
— Да так, бухаю.
— Джесси, короче, что у вас было с той бабой?
— Я на ней не женился. Всё, что могу сказать.
— ...
Вам не кажется вообще, что мир стал чересчур интересоваться едой? Она ведь скоро выходит вон с другого конца. Её не сбережешь не накопишь. Не то что деньги.
Меню было составлено роскошное, и Мэри, казалось, получала какое-то нездоровое удовольствие, со злостной изобретательностью чередуя полусырые блюда с безбожно пережаренными. Правда, Гризельда заказала устрицы, которые, как могло показаться, находятся вне досягаемости любой неумехи – ведь их подают сырыми, – но их нам тоже не довелось отведать, потому что в доме не оказалось никакого прибора, чтобы их открыть, и мы заметили это упущение только в ту минуту, когда настала пора попробовать устриц.
— Это натурально выкормленная курица?
— Да я дура что ли за куриную грудку 40 баксов платить? Я и на свою-то столько не трачу, покупая лифчик.
— Э! Александр, дружище, это ж мне на неделю!
— Спокойствие, только спокойствие! Есть версия, что это будет вкусно.
— А вот и она, наша последняя пицца вдвоем!
— Я не знал, что ты ее принесешь. Я заказал китайскую еду.
— Ничего, это даже здорово. Я приношу еду своих предков, а ты — своих!
— Ну и как вам суши, миссис Купер?
— Неплохо. Правда они могли бы быть лучше, если бы их приготовили. И, желательно, из говядины.