Можно ли любить всех, всех людей, всех своих ближних? Конечно, нет, и даже неестественно.
Я, пойду за тебя, Парфен Семенович, и не потому, что боюсь тебя, а все равно погибать-то. Где ведь и лучше-то?
Можно ли любить всех, всех людей, всех своих ближних? Конечно, нет, и даже неестественно.
Я, пойду за тебя, Парфен Семенович, и не потому, что боюсь тебя, а все равно погибать-то. Где ведь и лучше-то?
Умный и ловкий человек он был бесспорно. Он, например, имел систему не выставляться, где надо — стушевываться, и его многие ценили именно за его простоту, именно за то, что он знал всегда свое место.
В наш век все авантюристы! И именно у нас в России, в нашем любезном отечестве. И как это так все устроилось — не понимаю.
В голосе Гани слышалась уже та степень раздражения, в которой человек почти сам рад этому раздражению, предается ему без всякого удержу и чуть не с возрастающим наслаждением, до чего бы это ни довело.
Мы вот и любим тоже порозну, во всем есть разница. Ты вот жалостью, говоришь, ее любишь. Никакой такой во мне нет к ней жалости. Да и ненавидит она меня пуще всего. Она мне теперь во сне снится каждую ночь.
Слыл он человеком с большими деньгами, с большими занятиями и с большими связями. В иных местах он сумел сделаться совершенно необходимым, между прочим и на своей службе. А между тем известно тоже было, что Иван Федорович Епанчин — человек без образования.
Что могла сделать сила страсти, то могло быть, наконец, побеждено чувством обязанности, ощущением долга, чина и значения, и вообще уважением к себе.
Сосед спросил с той неделикатною усмешкой, в которой так бесцеремонно и небрежно выражается иногда людское удовольствие при неудачах ближнего: «Зябко?»
Твою любовь от злости не отличишь, а пройдет она, так, может, еще пуще беда будет. Ненавидеть будешь очень ее за эту теперешнюю любовь, за всю эту муку, которую теперь принимаешь.