Гарри, котик, я не дура. Может, сумасшедшая, но не дура.
И так они сидели, расслабившись, слушая музыку, обсуждая планы на будущее, и героин продолжал путешествовать по их крови, нашептывая сладкие сны каждой клеточке их тел.
Гарри, котик, я не дура. Может, сумасшедшая, но не дура.
И так они сидели, расслабившись, слушая музыку, обсуждая планы на будущее, и героин продолжал путешествовать по их крови, нашептывая сладкие сны каждой клеточке их тел.
Их болезнь сделала возможной веру в любую ложь, которая была им удобна, лишь бы и дальше можно было этой болезни потворствовать, доходило до того что они убеждали себя, что не больны вовсе.
И она постоянно пела, как заведённая. И днём и ночью она пела эти госпелы, так что мы верили, что небеса буквально за углом.
Зима пришла рано. Казалось, стояли хорошие осенние деньки, когда воздух свеж и чист, небо голубое, а облака пушистые, на солнышке тепло, а в тени прохладно. Идеальное время года. И в вдруг все становится серым, промозглым, дождливым, холодным и солнце разом теряет всё тепло.
— Малышка, ты чем этого кота накормила?
— Любовь, старина. Она накормила меня любовью. Наконец-то я нашел диету, которую искал всю жизнь.
Мне кажется, у каждого есть личная мечта, индивидуальное Видение, собственный способ отдавать, но по многим причинам мы боимся идти этим путем или вообще признать и принять его существование. Однако отрицать свое Видение — значит продать душу. Получать не отдавая — значит жить ложью, отрицая истину, тогда как Видение есть отблеск истины: понятное дело, ничто извне не может на самом деле подпитывать мой внутренний мир, мое Видение.
У каждого в голове ясно и отчетливо звучал громкий голос, сообщавший им, что они подсели, причем подсели серьезно, но они пытались не обращать на него внимания, однако голос упорствовал, скорее даже не голос, а чувство, проникающее в каждую клетку, — как незадолго до этого героин, к которому у них сформировалась зависимость, но они старались бороться с этим чувством с помощью другого голоса, говорившего: подумаешь фигня какая, можно в любой момент остановиться, если захотеть. Скоро они поправятся, а пока можно смотреть из такси на мерзнущих, борющихся с холодным ветром людей, пытаясь отвлечься от неприятных мыслей, думая о том, что уже скоро они почувствуют прекрасную теплую волну прихода.
Они расхохотались и, обнявшись, стали целовать друг друга — сначала медленно, затем все более страстно, потом Гарри отстранился и страстно посмотрел на Мэрион: я люблю тебя — и поцеловал ее нос, потом глаза, щеки, потом мягкие губы, подбородок, шею, уши, потом зарылся лицом в ее волосы и, ласково поглаживая ее спину, зашептал: Мэрион, Мэрион, я люблю тебя, — и она мягко двигалась в такт, чувствуя, как его слова, ласки и поцелуи проходят через нее, унося прочь все тревоги, страхи, сомнения и проблемы, и она чувствовала себя по-настоящему живой. Она чувствовала себя любимой. И нужной. Гарри чувствовал себя реальным. Он чувствовал, как все недостающие части начинают вставать на свои места. Он чувствовал, что с ним происходит что-то очень важное. Они оба стали целым. Они чувствовали полное единение. И несмотря на то что они лежали на обычном диване, они чувствовали себя частью необъятной вселенной. Им казалось, что они находятся на вершине холма и мягкий бриз шевелит волосы Мэрион; они шли сквозь залитый солнцем лес и по усыпанным цветами полянам, одновременно ощущая себя птицами, парящими в небесах и поющими песни свободы, и ночь была тепла, и просачивающийся сквозь занавески свет по-прежнему разгонял темноту по углам, и они все продолжали обниматься и целоваться и разгонять темноту внутри себя по углам, веря в свет и мечты друг друга.