Мы – непостоянные, глупые существа с плохими воспоминаниями и большим даром самоуничтожения.
Какая бы ни была правда, на хлеб её не намажешь.
Мы – непостоянные, глупые существа с плохими воспоминаниями и большим даром самоуничтожения.
Я закусываю губы, чувствуя себя приниженной. Пока я беспокоюсь о деревьях, Пит задумывается о том, как сохранить себя, чистоту своего «я».
— У тебя... очень хорошая память, — говорю я, запинаясь.
— Я помню все, что связано с тобой, — отвечает Пит, убирая мне за ухо выбившуюся прядь. — Это ты никогда не обращала на меня внимания.
— Зато теперь обращаю.
— Ну, здесь-то у меня мало конкурентов. Мне снова хочется невозможного: спрятаться ото всех, закрыть ставни. Под ухом прямо-таки слышу шипение Хеймитча: «Скажи это! Скажи!» Я сглатываю комок в горле и произношу:
— У тебя везде мало конкурентов.
У меня такое чувство, будто я осталась ему что-то должна, а я не люблю ходить в должниках. Возможно, мне было бы легче, если бы хоть поблагодарила его. Я и правда хотела, просто возможности не подвернулось. Теперь поздно. Нас бросят на арену, и нам придётся сражаться насмерть. Хороша я там буду со своим «Спасибо»! Боюсь, слишком уж натянуто оно звучит, когда одновременно пытаешься перерезать благодетелю глотку.
– Еще разок? Для публики?
Его голос не злой, он бесцветный, а это еще хуже. Я уже теряю своего мальчика с хлебом.
Я беру его руку, и мы идем к выходу, навстречу камерам. Я очень крепко держу Пита и боюсь того момента, когда мне придется его отпустить.
Уйти? Как я могу уйти и бросить Прим – единственного человека на земле, про которого я точно знаю, что люблю?
Пит глядит мне прямо в глаза и ободряюще сжимает мою ладонь. А может, это просто нервный спазм? Что ж, думаю я. В конце концов, нас двадцать четыре. Есть шанс, что кто-то убьет его раньше меня.
Время от времени Пит начинает засыпать, я кричу его имя, и с каждым разом мой голос все громче и отчаяннее. Потому что, если он уйдет, если умрет сейчас у меня на глазах, я сойду с ума. Пит борется, возможно, больше ради меня, чем ради себя, и я понимаю, как ему трудно: ведь сон, беспамятство — это тоже избавление. Если бы и мне забыться вместе с ним! Но я не смогу — слишком бешено колотится в груди сердце, а значит, я не могу позволить уйти ему. Просто не могу.