В науке каждая новая точка зрения влечет за собою революцию в технических терминах.
— Вот он — храм науки, в котором мы будем двигать ее во благо человечества!
— Что ж, подвигай-подвигай и положи на место...
В науке каждая новая точка зрения влечет за собою революцию в технических терминах.
— Вот он — храм науки, в котором мы будем двигать ее во благо человечества!
— Что ж, подвигай-подвигай и положи на место...
При глубоком проникновении в тайны науки, ты изумляешься сложности, стройности и гармонии изучаемого предмета. И ты вдруг начинаешь слабо ощущать Великую руку, расставившую правильно эти кубики, и говоришь: «Господи, ты что ли? Господи, прости, я залез в твою лабораторию.» Кто такой ученый? Это человек. котрому дали гриф допуска в лабораторию Господа Бога, и он чуть-чуть больше, чем мы (на две комнаты дальше) залез посмотреть планы Божьи.
Полна сарказма, в страхе нас держа,
Наука предпочла бы точно знать,
Как мы отсюда думаем бежать?
С ней, нас подведшей к пропасти, дружа,
Уж не её ли станем мы просить
Нам указать, как можно до звезды
Космические проложить мосты
И световые годы отменить?
Хотя при чём Наука здесь? — Любой
Укажет нам любитель путь прямой.
Путь тот же, что мильоны лет назад,
Когда пришли сюда мы наугад -
Конечно, если помнит кто-нибудь,
Я, например, не помню, вот в чем суть.
Видишь ли, Рама, любое объяснение есть функция существующих представлений. Если это научное объяснение, то оно зависит от представлений, которые есть в науке. Скажем, в средние века считали, что чума передается сквозь поры тела. Поэтому для профилактики людям запрещали посещать баню, где поры расширяются. А сейчас наука считает, что чуму переносят блохи, и для профилактики людям советуют ходить в баню как можно чаще. Меняются представления, меняется и вердикт.
Знание, конечно, беднее, оно требует большего труда, и оно менее притягательно, чем вера, которая все объясняет и постигает единым размашистым жестом.
Стыдно и тоскливо смотреть в глаза больному, которому я был не в силах помочь.
Этому я могу помочь, этому нет; а все они идут ко мне, все одинаково вправе ждать от меня спасения. И так становятся понятными те вопли отчаянной тоски и падения веры в своё дело, которыми полны интимные письма сильнейших представителей науки. И чем кто из них сильнее, тем ярче осужден чувствовать своё бессилие.
Поэзия и наука тождественны, как постигаемые не одною какое-нибудь из способностей нашей души, но всею полнотою нашего духовного существа, выражаемою словом «разум». Можно быть очень умным человеком и не понимать поэзии, считать её за вздор, за побрякушку рифм, которую забавляются праздные и слабоумные люди, но нельзя быть умным человеком и не сознавать в себе возможности постичь значение, например, математики и сделать в ней, при усиленном труде, большие или меньшие успехи. Можно быть умным, даже очень умным человеком и не понимать, что хорошего в «Илиаде», «Макбете» или лирическом стихотворении Пушкина, но нельзя быть умным человеком и не понимать, что два, умноженные на два, составляют четыре или что две параллельные линии никогда не сойдутся, хотя бы продолжены были в бесконечность.