Человек становится другим, когда видишь его крупным планом, когда чувствуешь его запах, понимаешь?
Хоть жизнь и дерьмо, она лучше, чем её противоположность.
Человек становится другим, когда видишь его крупным планом, когда чувствуешь его запах, понимаешь?
Человек становится другим, когда видишь его крупным планом, когда чувствуешь его запах, понимаешь?
Я не обращаю внимания на тревоги. Волноваться — естественно. Жизнь сама по себе тревожна.
Знаешь, о чем я думала до того, как ты пришел. Я думала о значимости. По-моему, твоя значимость определяется тем, насколько для тебя значимы окружающие. А я все перепутала и хотела стать значимой только для него, хотя все это время могла заботиться о других, хороших людях, которым я небезразлична. Так легко зациклиться на чем-нибудь: на крутизне, уникальности или чем-нибудь таком! Тогда уже не понимаешь, зачем тебе это нужно, просто хочешь этого — и все.
Папа всегда говорил, что о людях можно судить по тому, как они обращаются с секретарями и официантами.
Существуют произведения вроде «Царского недуга», о которых не хочется говорить вслух: это книги настолько особые, редкие и твои, что объявить о своих предпочтениях кажется предательством.
Не знаю. Ну вот, я сижу в столовой и начинаю думать о том, как во мне живут все эти штуки, они едят для меня еду, и я, типа, ими всеми являюсь, будто бы я не столько человек, сколько отвратительный пузырь, кишащий бактериями. И я не могу очиститься, понимаете? Потому что грязь пронизывает меня. То есть я не могу найти в глубине себя чистую, незапятнанную часть — ту часть, где должна находиться моя душа. Выходит, что души у меня, наверное, не больше, чем у бактерий.
Нет никакого «себя», которое можно ненавидеть. Просто когда я смотрю в себя, меня как таковой не существует — всего лишь набор мыслей, и действий, и обстоятельств.
Такие вещи нельзя оттягивать целую вечность. В какой-то момент пластырь просто необходимо отодрать ― больно, но потом все, и становится лучше.