Пилотом можешь ты не быть, летать научим все равно, но музыкантом быть обязан.
Нельзя бросать товарища в беде. Сам погибай, но товарища выручай.
Пилотом можешь ты не быть, летать научим все равно, но музыкантом быть обязан.
— Вот в Берлине, на самой высокой уцелевшей стене, я с огромной любовью напишу: «Развалинами Рейхстага удовлетворён». И можно ехать домой сады опрыскивать.
— Командир, когда вы будете в Берлине автографы оставлять, я вас очень прошу, посмотрите повнимательнее. Там уже будут наши подписи… первой эскадрильи.
— Да какая разница, браток: наши, ваши...
— И вообще там первым распишется рядовой пехотный Ваня. Да и по праву.
— Как же вы не заметили? Мы же сегодня над моей Украиной дрались…
— А как тут заметишь? Те же поля, дороги, села…
— Э, нет! А воздух? Другой. А небо — голубее. И земля зеленее!
— Командир! Насчет зелени у нас в Сибири…
— Ну зачем, дорогой, в Сибири? Приезжай в Бакуриани! Ты там посмотришь, что такое зелень! Там в горах…
— Ты Енисей видел?
— Не видел! А ты Цкенесхали видел?
— Что, так и писать? «День у нас такой, как у вас, за это поцелуйте…» Может, хоть многоточие поставим?
— Казацкое послание султану!
— Грубо, дипломатический документ! Готово!
— Кузнечик, переведи всё это на немецкий. Быстро, но постарайся, чтобы это был добротный, литературный язык. Что, это всё?
— Ну, остальное переводу не подлежит. «Кемпфе мит мир алляйн, веренд дес штартс верден вир унс нихт бешиссен. Маэстро».
— Не тяни, а то получишь по шее.
— «Выходи драться один на один, на взлёте бить не будем. Маэстро».
— Ну вот, а целый день писали!
— Стилист. Не смешно, но точно. После войны редактором будешь.
— Ну это — ладно, пацаны, но ты же старик!
— Винават, таварищ камандир.
— «Виноват»… Какой хоть счёт?
— 18:2 в пользу второй.
— Хорошо… Стой! Встань. [бьёт по мячу, забивает] С-слабак!
От полётов отстранить. Ста грамм не давать. Назначить дежурным — вечным дежурным! — по аэродрому! К-кузнечик!..