Там где ярость затмевает рассудок, прорастает дерево победы твоего врага.
– И… вперед вырывается Темный жеребец! – возвестила следящая с возвышения Мика. – А Киран утирает слезы восторга и тащит свою аппетитную…
– Убью, – ласково сказала я.
– Ладно, и тащит свою неаппетитную…
– Повешу…
– И с этой девушкой я делю постель!
– Жилплощадь!
– Между прочим, я отдала тебе свои лучшие годы!
– Да? Я думала, лучшее ты отдала подгузникам.
— Язык женщины — покорность.
— Это перебор, папндр, — не сдерживалась я. — Язык — это язык, а покорность — это уже из области психологических отклонений!
– Непозволительно женщине задавать вопросы...
– Короче, «закрой рот, женщина, ты для меня слишком умная»...
– Имя жены – женщина! – величественно произнес воин.
– Имя придурков – чмо! – парировала я.
Ощущение мощи было настолько нереальным, что это не передать никакими словами. Словно непрекращающийся оргазм... – нет, не то... гораздо сильнее и по-другому. Ярость как невероятное ощущение покоя и счастья, каждый нанесенный удар по врагу, — словно глоток холодного пива в жаркий летний день, как улыбка юной красавицы.
Я была в ярости на него. За то, что, вместо того чтобы читать в её (жены) честь молитвы, он ложился с нею в постель. И благодаря её огромному животу это стало совершенно ясно.
Да, да, в тот день мое прекрасное сердце целых полчаса боролось с рассудком. Как в трагедиях Пьера Корнеля, поэта-лауреата: долг борется с сердечным влечением. Только у меня наоборот: сердечное влечение боролось с рассудком и долгом. Сердце мне говорило: «тебя обидели, тебя сравняли с гов***. Поди, Веничка, и напейся. Встань и поди напейся, как с***». Так говорило мое прекрасное сердце. А мой рассудок? — он брюзжал и упорствовал: «ты не встанешь, Ерофеев, ты никуда не пойдешь и ни капли не выпьешь». А сердце на это: «ну ладно, Веничка, ладно. Много пить не надо, не надо напиваться, как с***, а выпей четыреста граммов и завязывай». «Никаких грамм! — отчеканивал рассудок. — если уж без этого нельзя, поди и выпей три кружки пива; а о граммах своих, Ерофеев, и помнить забудь». А сердце заныло: «ну хоть двести грамм. Ну… ну, хоть сто пятьдесят…» и тогда рассудок: «Ну хорошо, Веня, — сказал, — хорошо, выпей сто пятьдесят, только никуда не ходи, сиди дома». Что ж вы думаете? Я выпил сто пятьдесят и усидел дома? Ха-ха. Я с этого дня пил по тысяче пятьсот каждый день, чтобы усидеть дома, и все-таки не усидел. Потому что на шестой день размок уже настолько, что исчезла грань между рассудком и сердцем, и оба в голос мне затвердили: «Поезжай, поезжай в Петушки! В Петушках — твое спасение и радость твоя, поезжай.»
— Это самосуд и беззаконие, у вас нет никаких оснований, чтобы призвать меня к ответственности за правонарушения, влекущие за собой такие наказания, как смертная казнь и…
— Я тебя просто так убью, из любви к искусству, — прошипел Тьер.
Cлайд с цитатой