Михаил Михайлович Пришвин. Ранние дневники 1905-1917

И вот передо мной большой, большой пруд, как озеро. Фонтан бьёт... Деревья склоняются над водой. Большие зелёные шайки склонённых ив я обнимаю. Я такой большой, что могу обнять каждое это доброе зелёное дерево. Вода поднимается, горкой уходит к небу, а небо странное большое... и светлое. И где-то там, в самой, самой середине, растёт жёлтый золотой цветок... Поток множества маленьких искорок-цветков везде, куда ни взглянешь. Эта золотистая пыль от того цветка рассеяна в небе... Да, да, небо... Конечно, небо... Конечно, тут и лежит эта тайна... Она открыта. Вот она, бери смело, бери её.

Да, конечно же, так это ясно: небо бесконечно большое, этот цветок посредине — красота. Значит, нужно начинать оттуда...

Красота управляет миром. Из неё рождается добро, и из добра счастье, сначала моё, а потом всеобщее...

0.00

Другие цитаты по теме

Идея вечности рождается из любви к жизни, когда вся любовь сосредоточивается на мгновении настоящего, то это мгновение, — подлинность после становится, как вечность. Вечность есть сила жизни, и тут бесконечная радость.

Чтобы быть счастливым в любви, не нужно быть слепым; достаточно время от времени закрывать глаза.

Так ясно, что надо делать для понимания мира: нужно отказаться от себя (эгоизма), и тогда душа будет светиться (поэзия и есть свет души).

Тебе нужно помнить то добро, которое делают для тебя другие люди, а не то добро, что ты делаешь для них. Выброси всё ненужное из сердца, и тогда тебе станет легко и привольно жить на свете.

Ты глаз моих коснулась

Так нежно, так тепло...

Отныне пусть исчезнут

Навек печаль и зло.

Отныне отражаться

Должны в глазах моих

Всегда добро и счастье -

Ведь ты касалась их!

Особенно интересна Гиппиус: она представляется холодной снежной Дамой: смерть от весеннего луча — вот все её страхи.

Что есть художество? Вот какая-нибудь пичужка сидит на ветке, шишку долбит, и носик у неё кривой, и, с одной стороны, линия этого носика есть часть траектории чего-то огромного, вроде Марса а с другой — это великое предстоит сердцу умильно, понятно, ответно — восхищение от пустяка и пустяк это всё...

Близко-близко я подступал к счастью, и вот, кажется, только бы рукой взять его, да тут-то как раз вместо счастья — нож в то самое место, где счастье живёт. Прошло сколько-то времени, и привык я к этому своему больному месту: не то чтоб помирился, а так иначе стал всё понимать на свете: не в ширину, как раньше, а в глубину, и весь свет для меня переменился, и люди стали приступать ко мне совсем другие.

Но и определение «взрослый человек» ему тоже не подходило. В нем не было мужиковатости — той тяжести челюсти, тела и разума, которые чувствуются в большинстве мужчин, перешагнувших 21 год. Байрон или Оскар Уайльд видели мужскую красоту вот так: подсушенно, большеглазо и декадентно изящно. И с какой-то неуловимой, непозволительной роскошью. Вы надевали на него артикул за номером Б-15, стандартную голубую больничную пижаму, а она тут же выглядела как одежда на Дэнди с иллюстрации Phillips, чья одна бабочка к смокингу стоит 10-ти твоих зарплат.