Дед Фелиции рассказывал внучке, что кукла не принадлежит к миру живых, но и к миру мертвых – тоже. Промежуток, грань, обоюдоострый нож. Поэтому кукле разрешено делать то, что запретно и для людей, и для вещей. Выходить за пределы ограничений, положенных материи. Объединять возможное с невозможным. Каким образом? – зависит от мастерства кукольника.
Кукольных дел мастер
Cлайд с цитатой— Почему вы приняли личное участие в поисках? – спросила Юлия.
– Я – адвокат Борготты.
– Ну и что? Вы – казенный адвокат. Вас назначили. Откуда такое рвение?
– Допустим, я – честный адвокат. Не верите? Хорошо, а почему вы его ищете? Только не говорите, что вы – его невеста!
– Я – его работодатель. Он собирался подписать со мной контракт.
– Впервые вижу работодателя, гоняющегося за сбежавшим работником по всей Галактике.
– Впервые вижу адвоката, рискующего ради навязанного клиента.
– Ну и как?
– Вы мне нравитесь.
– Вы мне – тоже.
Самое опасное заблуждение – когда тебе кажется, что лимит потрясений исчерпан. Рухни небо на землю, вывернись космос наизнанку, открывая пыльные ребра каркасов декораций, заговори кактус в оранжерее, читая лекцию по истории парикмахерского искусства – ты и глазом не моргнешь. Всякого навидался, разного натерпелся, пуд соли сьел и собакой закусил… Вот тут-то оно и приложит, с размаху.
Он знал, что главный ущерб огню начштаба приносит публичная критика его генеральских решений. Если ты не хотел, чтобы тебя начали игнорировать, как бесполезный предмет интерьера, следовало любое решение вслух признавать гениальным. И лишь потом, якобы для того, чтобы младшие офицеры лучше усвоили дивный план, ты мог просить дозволения внести ряд скромных уточнений. После такой прелюдии советник получал карт-бланш на любые действия, хоть весь исходный план наизнанку выверни.
Юлии вдруг стало легко-легко. Хоть песни пой. Внезапное облегчение наступало всегда, когда она сбрасывала тяжесть выбора, груз размышлений – и шла по первому пути, какой подворачивался под ноги. Вниз головой с обрыва? – пусть, зато иду.
Искренность не является художественным достоинством. Когда творец кричит на каждом перекрестке, что вложил в творение всю свою душу – он смешон. Когда умоляет пожалеть его, обессиленного, выплеснувшего в равнодушные лица всю кровь из вен – смешон вдвойне. Кому нужна его душа? Кому нужен он без души, оставленной в творении? Важно другое: появилась ли у творения собственная душа? Единственная и неповторимая? Шлепните ребенка по заднице, пусть закричит, пусть жизнь проживет – тогда и посмотрим… Искренность – твой залог перед Богом. Но выкупать залог придется на другие средства.
В луче света пляшут пылинки. Танец их прост и незатейлив. Они кружатся, взмывают, чтобы опуститься, сталкиваются, чтобы спустя миг разлететься в разные стороны. Прах к праху, свет к свету. За их танцем можно наблюдать вечно. Но вечность – фигура речи, не более. Во тьме космоса пляшут солнца. Танец их сложен и грандиозен. Они летят, вспыхивают, чтобы погаснуть, сжимаются, чтобы взорваться и прожечь насквозь шелковую подкладку мироздания. Мрак к мраку, свет к свету. Звезды-слоны, звезды-кони, звезды-олени – части вселенской карусели. Но карусель – фигура речи, не более. В органической каше, густо замешанной на страхе и страсти, булькают люди. Их бульканье похоже на кваканье жаб в пруду. Они кипят, развариваются, преют, сдабриваются маслом, ложатся бок-о-бок; ах, эти мелкие людишки заварят кашу, уж будьте уверены… Крупинка к крупинке, судьба к судьбе. Где-то там, в общей кастрюле, на дне – я. Я – тоже фигура речи. Не более.
Тарталья задал вопрос, глядя на собеседника в упор с невинностью закоренелого афериста.