Писательство — это вызов, окрыляюще ложный взгляд на реальность, который возносит над существующим и тем, что считают существованием.
Исповедь в нескольких словах
Cлайд с цитатойПисьмо — своего рода облегчение, косвенный реванш для того, кто не может перенести позор и ополчается на себя и себе подобных словом. Так что негодование — импульс не столько моральный, сколько литературный. Больше того, оно — движущая сила вдохновения.
Желание писать берет меня за горло только в один момент: когда я готов взорваться и нахожусь в горячке или судороге, в столбняке, который вот-вот разразится бешенством, в состоянии, когда свожу счеты со всем миром и мои словесные инвективы — замена пощечин и оплеух. Начинается обычно с легкой дрожи, которая становится все сильней. Как будто тебя только что оскорбили, а ты промолчал. Обращение к письму равносильно отсроченному ответу или запоздалому выплеску: я пишу, чтобы не перейти к действиям, чтобы избежать срыва.
Желание писать берет меня за горло только в один момент: когда я готов взорваться и нахожусь в горячке или судороге, в столбняке, который вот-вот разразится бешенством, в состоянии, когда свожу счеты со всем миром и мои словесные инвективы — замена пощечин и оплеух. Начинается обычно с легкой дрожи, которая становится все сильней. Как будто тебя только что оскорбили, а ты промолчал. Обращение к письму равносильно отсроченному ответу или запоздалому выплеску: я пишу, чтобы не перейти к действиям, чтобы избежать срыва.
К счастью, тяга к писательству — это порок, который устраним. Я, если посмотреть, пишу все меньше, а в конце концов наверняка и вовсе перестану, не находя больше никакой прелести в этой войне с собой и другими.
Ни одна моя строка не написана при нормальной температуре. Тем не менее я долгие годы считал себя единственным среди окружающих человеком без недостатков. Эта гордость была моим благословением: она и давала мне силы марать бумагу. Я практически перестал писать в тот момент, когда унял свою манию величия и пал жертвой самой зловредной скромности, убившей ту внутреннюю дрожь, которая дарила мне предчувствия и откровения. Писать я могу только тогда, когда, отбросив страх показаться смешным, вижу начало и конец мира в себе одном.
Набрасываясь на тему, причем — любую, испытываешь чувство дополнения себя до целого и, одновременно, толику превосходства. Еще поразительней то, что ощущаешь этот перевес даже над тем, кем восхищаешься. До чего легко на середине фразы видеть себя центром мира! Писательству с поклонением не по дороге: хочешь ты того или нет, но, говоря о Боге, смотришь на Него сверху вниз. Письмо — реванш творения, его ответ провалившемуся Творцу.