Грэм Грин

Уилсон почувствовал, что Скоби новичок в мире обмана, он не жил в нем с самого детства; и Уилсон испытывал что-то вроде зависти к Скоби.

Звездный свет — живой, переливчатый, словно кто-то из этих далеких миров пытается послать на землю дружеский привет. Ведь даже в названиях звезд есть что-то приветливое. Венера — любимая нами женщина. Медведица — это мишка, которым мы играли в детстве, а Южный Крест, должно быть, напоминает верующим о любимом псалме, о молитве на сон грядущий.

Церковь осуждает насилие, но она ещё суровее осуждает равнодушие. Насилие может быть выражением любви, равнодушие — никогда. Первое есть ограниченность милосердия, второе — неограниченный эгоизм.

В игре, где ставкой — любовь, зрелость такая же хорошая карта, как молодость.

Когда грань перейдена, любовная связь становится такой же прозаичной, как дружба. Пламя обожгло их и перекинулось на другую часть леса; оно оставило лишь чувство ответственности и одиночества.

Человек так ограничен: он даже не способен изобрести новый грех — все это есть и у животных. И за этот мир умер Христос! Чем больше видишь вокруг себя зла, чем больше слышишь о нем, тем большей славой сияет эта смерть. Легко отдать жизнь за доброе, за прекрасное — за родной дом, за детей, за цивилизацию, но нужно быть Богом, чтобы умереть за равнодушных, за безнравственных.

Мальчишка всегда мечтает стать героем. Великим путешественником. Великим писателем… Но обычно мечту и реальность связывает тонкая нить неудачи… Мальчик, мечтавший стать богатым, поступает на службу в банк. Отважный путешественник становится колониальным чиновником с нищенским окладом и считает минуты до конца рабочего дня в раскаленной конторе. Неудавшийся писатель идет работать в грошовую газетенку…

На дальнем берегу к устам подносит вновь

Иной Тристан все тот же кубок с ядом,

И Марк иной следит все тем же взглядом,

Как скрыться от него торопится любовь.

Наверное, я заметил Сару, потому что она была счастливая, — в те годы ощущение счастья потихоньку умирало. Счастливыми бывали пьяные, дети, больше никто.

Однако нельзя же прожить жизнь, никому не доверяя, запереть себя в худшую из тюрем, какая может быть, — в самого себя.