У тебя слишком длинный язык, он может повредить шее.
Молодость — это только средство, чтобы обеспечить себе старость и ничего больше.
У тебя слишком длинный язык, он может повредить шее.
— Детский лепет, примитив. Никто не поверил.
— Дезинформация должна быть примитивной, как рисунок дикаря! Поверили!
— Мне немного стыдно за то, что я столько лет подавлял себя...
— О чем ты говоришь?
— Я говорю про маму.
— Так дело в твоей маме?
— Я должен, Сол. Я должен ей признаться.
— О Боже! Не надо! Ты ничего не должен этому ирландскому Волан-де-Морту!
— Постой, я тебя очень прошу, ты же итальянец, а мой отец тоже был итальянцем. Ну помоги мне, может я еще успею, если вылечу сейчас. Мой муж смертельно болен.
— Не прикасайтесь ко мне. Вдруг его болезнь заразна.
Охваченный диким страхом я весь погряз в грабеже,
Краду я с таким размахом, что даже стыдно уже.
Вот раньше я крал осторожно, а щас обнаглел совсем,
И не заметить уже невозможно моих двух ходовых схем,
В стране объявлена, вроде,
Борьба с такими как я,
Но я еще на свободе,
И здесь же мои друзья.
На одном ленинградском заводе произошел такой случай. Старый рабочий написал директору письмо. Взял лист наждачной бумаги и на оборотной стороне вывел:
«Когда мне наконец предоставят отдельное жильё?»
Удивленный директор вызвал рабочего: «Что это за фокус с наждаком?»
Рабочий ответил: «Обыкновенный лист ты бы использовал в сортире. А так ещё подумаешь малость…»
И рабочему, представьте себе, дали комнату. А директор впоследствии не расставался с этим письмом. В Смольном его демонстрировал на партийной конференции…
— Но в конце концов, Пьер, вы что же, не доверяете мне?
— Нет, почему же, доверяю. Только я вас не верю. Ибо знаете вы не больше моего, я же ничего не знаю.
Моему сыну шестнадцать и он недавно пошел второй раз в девятый класс. Вот просто игнорирует математику, по два часа сидит над примером, воткнет ручку и сидит. Я говорю: «Какой ответ?» Он: «Допустим, восемь». Говорю: «Ты тогда, допустим, штукатур. Возможно неплохой. Но вероятнее всего солдат».