... время слишком емкое, его не заполнишь. Что в него ни опустишь, все размягчается и растягивается.
... время слишком емкое, его не заполнишь. Что в него ни опустишь, все размягчается и растягивается.
... время слишком емкое, его не заполнишь. Что в него ни опустишь, все размягчается и растягивается.
... время слишком емкое, его не заполнишь. Что в него ни опустишь, все размягчается и растягивается.
Возможно ли вообще думать о ком-нибудь в прошедшем времени? Пока мы любим друг друга, мы не позволяем даже самому ничтожному из наших мгновений, самой пустяковой из наших горестей отделиться от нас и остаться в минувшем. Запахи, звуки, оттенки каждого дня, даже мысли, не высказанные вслух, — мы всё удерживали при себе, и всё оставалось живым; мы продолжали наслаждаться и мучиться всем этим в настоящем. Никаких воспоминаний: беспощадная, палящая любовь — ни тени, ни уголка, где укрыться, куда отступить.
Шестьдесят минут — ровно столько, сколько нужно, чтобы почувствовать, как одна за другой проходят секунды.
Вот оно время в его наготе, оно осуществляется медленно, его приходится ждать, а когда оно наступает, становится тошно, потому что замечаешь, что оно давно здесь.
Что-то начинается, чтобы прийти к концу: приключение не терпит длительности, его смысл в его погибели. Каждое мгновение наступает лишь затем, чтобы потянуть за собой те, что следуют за ним.
К сорока годам они нарекают опытом свои мелкие пристрастия и небольшой набор пословиц и начинают действовать, как торговые автоматы: сунешь монетку в левую щелку — вот тебе два-три примера из жизни в упаковке из серебряной фольги, сунешь монетку в правую щелку — получай ценные советы, вязнущие в зубах, как ириски.
«Погода прекрасная, море зеленое, по мне, такой вот сухой холодок куда приятней, чем сырость». Поэты! А попробуй взять одного из них за отвороты пальто и сказать ему: «Помоги мне!» — он подумает: «Это что еще за краб?» и удерет, оставив свое пальто в моих руках.