Луи-Фердинанд Селин

Настоящий ученый тратит в среднем лет двадцать на крупное открытие, которое доказывает, что безумие одних не составляет еще счастья других и что каждому в этом мире обязательно мешает присутствие ближнего.

В общем, когда эгоизм чуть-чуть отпускает нас и приходит время перестать жить только им, мы сохраняем в сердце лишь образы женщин, вправду хоть немножко любивших мужчин как таковых — не только одного-единственного, даже если им были вы, а вообще мужчин.

Её трогала меланхолия вещей, вышедших из моды. Каждый оплакивает уходящее время на свой лад.

Душе достаточно фраз, с телом обстоит иначе: оно привередливей, ему нужны мышцы. Тело — это нечто реальное, поэтому на него почти всегда грустно и противно смотреть. Правда, я редко видел женщин, которых материнство состарило бы так сильно и быстро. У этой остались, так сказать, только чувства и душа. Никто больше ее не желал.

Смерть взрослого не слишком огорчает — просто одной сволочью на земле становится меньше; ребенок — другое дело: у него еще есть будущее.

Уверяю вас, наша жизнь — всего лишь гигантское издевательство над жизнью.

В газетах, с афиш, пешком и в колясках — врали повсюду, врали с неистовством, превосходящим пределы вообразимого, границы смешного и абсурдного. Врали все. Врали наперегонки — кто хлеще. Скоро в городе не осталось правды.

Воскресными вечерами распоясывается всё — страсти, беспокойство, нетерпение. На воскресную вахту заступает самолюбие, да еще в подпитии. После целого дня алкогольной свободы рабов начинает потряхивать, их трудно держать в узде, они фыркают, храпят и позвякивают цепями.

Эгоизм существ, столкнувшихся с нашей жизнью, когда думаешь о них, постарев, оказывается неопровержимым, таким, каким он был, стальным, платиновым и даже еще более продолжительным, чем само время.

Жить всухомятку — что за безумие! Жизнь — это школа, где классный надзиратель-тоска постоянно шпионит за тобой. Нужно любой ценою делать вид, что ты поглощен чем-то страшно интересным, иначе она насядет на тебя и выгрызет тебе мозг. Сутки, которые сводятся просто к двадцати четырем часам, совершенно невыносимы.