Франц Вертфоллен. О Кузнечиках

В покоях царил полумрак, пахло благовониями и скрипящими половицами. Вдруг на

одном из балконов мелькнул белый лоскуток. Так странно – в столь поздний час, в этой

половине замка, в полном одиночестве на балконе сидела девочка. Волосы ее, заботливо

причесанные перед сном, но уже растрепавшиеся, чуть-чуть кудрявились, в них, послушная

любому дуновению ветра, танцевала алая шелковая лента.

Кто бы мог подумать, что такой покой может снизойти на человека только оттого, что

где-то на деревянном балконе холодной безлунной ночью сидит одинокий ребенок с алой

шелковой лентой, едва поблескивающей в темноте.

Красота неуловима, давно потеряна и вообще ее не бывает, но с того момента она

застряла внутри меня таким ярким осколком, что я почти назвал бы это предчувствием. На

однотипной равнине всех человеческих жизней, я бы назвал это робким предчувствием гор.

Другие цитаты по теме

— А как же взаимопомощь, самопожертвование, отвлеченность от дел мирских?

— Я им карму испорчу. Они баранами что-то в себе отрабатывают, а если помогу, то помешаю.

Бледный диск ночного светила, отражался в темной глади воды, в центре не большого озера. Рядом грустно мигали звезды. Мерно покачивались редкие камыши, растущие по берегам. Теплый ветерок играл листвой на кронах высоких деревьев. Вдалеке ухнула сова. Музыкой лились звуки ночного леса.

В самом центре отражения ночного диска, посреди озера, стояла хрупкая обнаженная беловолосая девушка. Черная вода омывала ее бедра и струилась сквозь ладони. Белизна волос укутывала плечи, рассыпавшись по обнаженной груди, и струясь по алебастровой спине к воде. Девушка пристально вглядывалась в ночное небо и тихо напевала тягучую мелодию...

Несчастнейший Оскар Уайльд, жаль, что он умер, так и не узнав, как, по — настоящему, должен выглядеть декаданс.

Декаданс – это пляски юности, власти, смерти в зоне концлагеря с девушками в одних духах и перьях, и чтоб обязательно накрахмаленные манжеты без запонок разлетались.

Азиаточка с ним перед платья скомкала и держала в руках, обнажив длинные для азиаток, точенные ножки, белые, как кокаин. На каблучках, в золоте, с волосами в блестках, с разрезающими воздух движениями, азиаточка была лунным дракончиком, ящеркой золотой и юркой.

Ай, девочка! You got me.

И тут-то ты понимаешь – вот он, диктат красоты, и как правилен. Конечно же, конечно, красота спутник божественности. И красота подавляет. По крайней мере, такая красота – красота как продолжение воли, когда тело, лицо – лишь слепок с внутреннего поражающего просто комка энергии. Действительно, теперь я готов поверить – древнегреческие божества светились. Вакх или Аполлон красотой, как силой и волей, исходили.

Но и определение «взрослый человек» ему тоже не подходило. В нем не было мужиковатости — той тяжести челюсти, тела и разума, которые чувствуются в большинстве мужчин, перешагнувших 21 год. Байрон или Оскар Уайльд видели мужскую красоту вот так: подсушенно, большеглазо и декадентно изящно. И с какой-то неуловимой, непозволительной роскошью. Вы надевали на него артикул за номером Б-15, стандартную голубую больничную пижаму, а она тут же выглядела как одежда на Дэнди с иллюстрации Phillips, чья одна бабочка к смокингу стоит 10-ти твоих зарплат.

Твои молодые груди белели,

облитые луной,

а он размахнулся и кинул

камешек ледяной,

кинул холодную гальку ревности

в отраженье

обнажённой твоей красоты,

танцевавшей в реке ночной.

– ... Ты станешь ужасно красивым юношей, прожигающим жизнь.

– Какая гадость! С чего ты взяла?

– А моя дура-мать всегда про самых счастливых говорит – прожигают жизнь. Этим мы с тобой и займемся.

Вокруг стоял запах звонкого неба.

Руки пахли травой, сталью и кровью.

Пугливое солнце скользило по остывающей коже. И тут это случилось…

Я увидел, как от засушливых берегов отправляется флот, и люди в чалмах читают за

него напутственные молитвы богу, чьё имя на давно забытом языке означает «Дух Пустыни».

Увидел, как голубые купола сливаются с острыми хребтами, за которыми кончается их царство,

и начинаются бесконечные степи – владения жёлтых людей с огрубевшими лицами и неуловимой, бесполезной мудростью ветра. Увидел земли своего друга-христианина, увидел, как забавны его братья, верящие больше в общественное мнение, нежели в своего распятого мученика. Я увидел, как туман наползает на холмы, как просвечивают в нём погнутые степным ветром деревца, как исчезают в нём пятна пасущихся лошадей. Я почувствовал, как серебрится иней на чахлых кустарниках, как шелестят они своими длинными листьями. Я воспринял всё это одновременно и сразу, потому что только так должно. Должно рисовать картины мазками, как импрессионисты. Их мазки состояли из красок, мои состоят из жизней. Но ни у них, ни у меня нет ни одного мазка, что не был бы совершенным.

И тогда я впервые понял, что нет абсолютно никакой разницы, кому молиться, важно – молиться, ведь молящийся блажен не потому, что молится, а он молится, потому что он – блажен.