Франц Вертфоллен. Викторианский роман о несчастной Эмилии

– ... Ты станешь ужасно красивым юношей, прожигающим жизнь.

– Какая гадость! С чего ты взяла?

– А моя дура-мать всегда про самых счастливых говорит – прожигают жизнь. Этим мы с тобой и займемся.

Другие цитаты по теме

Но и определение «взрослый человек» ему тоже не подходило. В нем не было мужиковатости — той тяжести челюсти, тела и разума, которые чувствуются в большинстве мужчин, перешагнувших 21 год. Байрон или Оскар Уайльд видели мужскую красоту вот так: подсушенно, большеглазо и декадентно изящно. И с какой-то неуловимой, непозволительной роскошью. Вы надевали на него артикул за номером Б-15, стандартную голубую больничную пижаму, а она тут же выглядела как одежда на Дэнди с иллюстрации Phillips, чья одна бабочка к смокингу стоит 10-ти твоих зарплат.

Как бы я тогда сказал ей,

В золотистом том окрасе

Умирающего солнца,

Тяжелеющего солнца,

Да беременного солнца

Красотой.

Как бы я тогда сказал ей

Что, пожалуй,

Дальше жить уже не стоит,

Оттого что мне священна

Эта родинка на веке,

И я верю, что не будет

Совершенней

больше

Тел.

Любовь – это галлюцинации на двоих, из которых ты заставляешь жить все миллиарды людей на планетке. И любовь тебе в этом – топливо.

Азиаточка с ним перед платья скомкала и держала в руках, обнажив длинные для азиаток, точенные ножки, белые, как кокаин. На каблучках, в золоте, с волосами в блестках, с разрезающими воздух движениями, азиаточка была лунным дракончиком, ящеркой золотой и юркой.

Ай, девочка! You got me.

Чтобы быть счастливым в любви, не нужно быть слепым; достаточно время от времени закрывать глаза.

АДА: Ну, там вдруг… Смотри, если я тебя увижу однажды в Марселе, или Марокко, или Испании на набережной во всяких там ресторанах – смокинг, жена… знаешь, что я подумаю?

ФРАНЦ: Ну?

АДА: Какая же у тебя скучная жизнь, ублюдок!

Смеялся искренне.

ФРАНЦ: Да. Да! Именно это и стоит думать.

Я люблю тебя?

Такое, наверное, не говорят на бочках.

Такое, наверное, не говорят, прощаясь.

АДА: А если бы ты остался, мы бы наверняка разбежались.

Уткнуться ей в острую кость плеча.

Мне легко говорить «я люблю», а ей сложно. У меня «люблю» на языке, у неё – по всему позвоночнику, ртутью навсегда – в кость, свинцом в костном мозге – и даже смерть не выведет из неё «люблю».

И тут-то ты понимаешь – вот он, диктат красоты, и как правилен. Конечно же, конечно, красота спутник божественности. И красота подавляет. По крайней мере, такая красота – красота как продолжение воли, когда тело, лицо – лишь слепок с внутреннего поражающего просто комка энергии. Действительно, теперь я готов поверить – древнегреческие божества светились. Вакх или Аполлон красотой, как силой и волей, исходили.

Глаза большие, яркие, ясные, влажно сияли, румянец был природный — это под самой кожей пульсировала кровь, нагнетаемая ударами молодого, крепкого сердца. Вся она трепетала, казалось, на последней грани детства: без малого восемнадцать — уже почти расцвела, но еще в утренней росе.

Я: Ты не любишь зеркала?

ФРАНЦ: Ненавижу.

Вот так, оказывается.

Я: Почему?

ФРАНЦ: Они… очень о времени.

Я: Ты постареть боишься?

Глаза вскинул.

ФРАНЦ: Они очень о том, что так и не сделал.

Я: Зеркала?

ФРАНЦ: Да.

Я: То есть, ты переживаешь, что чего-то не успеваешь? Или не успеешь?

В упор

посмотрел.

ФРАНЦ: Я опасаюсь, что так и не сделаю.