Ребекка

— Значит, миссис Ван-Хоппер надоел Монте-Карло, — сказал он, — и она хочет вернуться домой. Я тоже. Она — в Нью-Йорк, я — в Мэндерли. Какое из этих мест предпочитаешь ты? Выбирай.

— Не шутите такими вещами, это нечестно.

— Если ты думаешь, что я один из тех людей, которые любят острить за завтраком, ты ошибаешься, — сказал он. — У меня по утрам всегда плохое настроение. Повторяю, выбор за тобой — или ты едешь в Америку с миссис Ван-Хоппер, или домой, в Мэндерли, со мной.

— Вы хотите сказать, вам нужна секретарша или что-нибудь в этом роде?

— Нет, я предлагаю тебе выйти за меня замуж, дурочка.

Он никогда не принадлежал мне, он принадлежал только Ребекке.

Она не любила ни вас, ни мистера де Винтера, она вообще никого не любила и презирала всех мужчин. Она была выше этого.

Взрослый человек лжёт без угрызений совести, не теряя спокойствия и весёлости, но в юности даже пустяковый обман жжёт язык, и ты пригвождаешь себя к позорному столбу.

Я не могла бороться с мертвой Ребеккой. Она была сильнее меня. Если бы Максим любил какую-нибудь живую женщину, ездил бы к ней в гости или обедать, иногда оставался бы у нее ночевать, я могла бы бороться. Эта женщина могла состариться, надоесть ему, стать безразличной, и тогда моя победа была бы полной. Но с мертвой Ребеккой я бороться не могла. Она продолжала оставаться молодой, прекрасной и обаятельной, и это было непоправимо.

Он ревновал ее, пока она была жива, и все еще ревнует, когда ее давно нет на свете.

Все мужья красивых женщин ревнивы, и многие из них играют роль Отелло. Они достойны не порицания, а жалости. Ревность это разновидность скупости. Почему бы им не делиться своими женами с другими вместо того, чтобы убивать их. Ведь женщина это не мотор, она не изнашивается от употребления. Наоборот, чем больше она на ходу, тем легче с ней управиться.

Я чувствовала себя, как ребенок, впервые пришедший в школу, как прислуга, всю жизнь проживавшая в деревне и попавшая в чужой дом.

О чем он задумался? Наверное, о том, что свадебный подарок, преподнесенный мне, разрушил подарок, преподнесенный по тому же поводу Ребекке.

Я рада, что она не может повториться — лихорадка первой любви. Потому что это лихорадка и бремя, чтобы там ни говорили поэты. Мы не отличаемся храбростью в двадцать лет. Наша жизнь полна малодушных страхов, не имеющих под собой никакой почвы, нас так легко ушибить, так просто поранить, первое язвительное слово сражает нас наповал. Сейчас, укрывшись под броней самодовольства подступающей зрелости, почти не ощущаешь булавочных уколов, которые испытываешь день за днем и тут же о них забываешь, но тогда… как долго звучало в твоих ушах небрежное слово, выжигая в сердце клеймо, какой, казалось, вечный отпечаток оставлял косой взгляд, кинутый через плечо.