Генри Лайон Олди

У каждого свой свет и своя тьма. Но как только они начинают именоваться с заглавной буквы (или за них это делают фанатики) — Свет и Тьма, Добро и Зло становятся неотличимы друг от друга ни по методам, ни по облику. Я хотел бы никогда не встречаться с ними, когда они в этом жутком обличье.

У меня на редкость ясная голова и горячее сердце. Ах да, еще чистые руки, потому что я их часто умываю.

Садись, садись, в ногах правды нет. Ничего в ногах нет – ни правды, ни кривды, да и держат они тебя неважно.

Для чего стоять на крыше?

Для того, чтоб быть всех выше –

И точить, точить слезу

По оставшимся внизу.

Хороший мудрец — мертвый мудрец.

Великий мудрец — давно мертвый мудрец.

Боль — она разная. Не всегда больно от гнева делают. Бывает, что и от любви...

Ты, как всегда, предусмотрителен... Предусмотрителен вплоть до дерзости.

Событие, что еще вчера приводило тебя в отчаяние, низвергая душу во мрак Аида, при свете дня вызывает лишь кривую улыбку. Событие осталось неизменным, как вид с обрыва. Изменился твой взгляд на него. Лучи солнца изгнали ночных призраков, и мир засиял новыми красками. Впрочем, стоит облаку закрыть лик светила...

Он старался не дышать, не отсвечивать; он чувствовал, как в носу предательски щиплет, боялся моргнуть, стряхнув постыдную слезу, – и слеза побредет по щеке медленно, как напоказ… Мама была маленькой и жалкой. Он помнил ее другой. Веселой, шумной, неутомимой; мама была убежищем, а стала перекрестком на семи ветрах.