Арсений Александрович Тарковский

Ни словом унять, ни платком утереть...

Бабочки хохочут как безумные,

Вьются хороводом милых дур

По лазурному нагромождению

Стереометрических фигур:

Учит их всей этой математике

Голенький и розовый амур.

И уносит их ватагу школьную,

Хрупкую, бездумную, безвольную,

Ветер, в жизнь входящий напролом.

Предчувствиям не верю и примет

Я не боюсь. Ни клеветы, ни яда

Я не бегу. На свете смерти нет.

Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо

Бояться смерти ни в семнадцать лет,

Ни в семьдесят. Есть только явь и свет,

Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете.

Мы все уже на берегу морском,

И я из тех, кто выбирает сети,

Когда идёт бессмертье косяком.

Мне раз ещё увидеть суждено

Сверкающее это полотенце,

Божественную перемычку счастья,

И что бы люди там ни говорили -

Я доживу, переберу позвездно,

Пересчитаю их по каталогу,

Перечитаю их по книге ночи.

Влюбленность — так это чувствуешь, словно тебя накачали шампанским... А любовь располагает к самопожертвованию. Неразделенная, несчастная любовь не так эгоистична, как счастливая; это — жертвенная любовь. Нам так дороги воспоминания об утраченной любви, о том, что было дорого когда-то, потому что всякая любовь оказывает влияние на человека, потому что в конце концов оказывается, что и в этом была заключена какая-то порция добра.

Эй, в чёрном ситчике, неряха городская,

Ну, здравствуй, мать-весна! Ты вон теперь какая:

Расселась — ноги вниз — на Каменном мосту

И первых ласточек бросает в пустоту.

Под сердцем травы тяжелеют росинки,

Ребенок идет босиком по тропинке,

Несет землянику в открытой корзинке,

А я на него из окошка смотрю,

Как будто в корзинке несет он зарю.

Когда бы ко мне побежала тропинка,

Когда бы в руке закачалась корзинка,

Не стал бы глядеть я на дом под горой,

Не стал бы завидовать доле другой,

Не стал бы совсем возвращаться домой.

Все разошлись. На прощанье осталась

Оторопь жёлтой листвы за окном,

Вот и осталась мне самая малость

Шороха осени в доме моём.

Выпало лето холодной иголкой

Из онемелой руки тишины

И запропало в потёмках за полкой,

За штукатуркой мышиной стены.

Если считаться начнём, я не вправе

Даже на этот пожар за окном.

Верно, ещё рассыпается гравий

Под осторожным её каблуком.

Там, в заоконном тревожном покое,

Вне моего бытия и жилья,

В жёлтом, и синем, и красном — на что ей

Память моя? Что ей память моя?

И это снилось мне, и это снится мне,

И это мне ещё когда-нибудь приснится,

И повторится всё, и всё довоплотится,

И вам приснится всё, что видел я во сне.

Там, в стороне от нас, от мира в стороне

Волна идёт вослед волне о берег биться,

А на волне звезда, и человек, и птица,

И явь, и сны, и смерть — волна вослед волне.

Вернулся я домой, и вымыл руки,

И лег, закрыв глаза. И в смутном звуке,

Проникшем в комнату из-за окна,

И в сумерках, нависших как в предгрозье,

Без всякого бессмертья, в грубой прозе

И наготе стояла смерть одна.