Когда Дефо создавал идеальный образ отшельника — Робинзона Крузо, он все же оставил ему надежду на встречу с людьми, и одна только мысль о возможности близкой встречи поддерживала его и утешала. А мне от людей — когда они приближались ко мне — приходилось прятаться под угрозой смерти. Чтобы выжить, я должен был оставаться один, совершенно один.
Владислав Шпильман
Cлайд с цитатойВезде царит террор, запугивание и насилие. Аресты, депортации и даже расстрелы стали обычной практикой. Жизнь и личная свобода людей не стоят ничего. Но стремление к свободе — это врожденный инстинкт, присущий каждому человеку и каждому народу, его невозможно подавить надолго.
Кара за это падет и на нас, и на наших невинных детей, потому что, допуская такие преступления, мы становимся их соучастниками.
У меня был другой, довольно специфический, повод для огорчения: я оставил в комнате на столе авторучку и часы — все свое богатство. Я рассчитывал продать эти предметы, и если бы мне удалось бежать, то на вырученные деньги я сумел бы протянуть несколько дней — до тех пор, пока друзья помогут как-то устроиться.
Когда в прошлом году совершались те ужасные убийства евреев, резня, жертвой которой стали женщины и дети, я уже точно знал, что войну мы проиграем, потому что она в ту же минуту утратила смысл как борьба за жизненное пространство и выродилась в разнузданное, бесчеловечное, варварское уничтожение людей, которое невозможно оправдать в глазах немецкого народа и которое будет сурово осуждено мировым сообществом. Не может быть никакого оправдания ни пыткам замученных в тюрьмах поляков, ни расстрелам и зверской жестокости в отношении военнопленных.
Откуда в нашем народе столько накипи? Это что, преступники, выпущенные из тюрем, и больные из сумасшедших домов? Нет. Все дело в том воспитании, которое они получили, и виноваты в этом те, кто занимает высокие посты в государстве. В другой ситуации эти люди были бы не опасны. Внутри человека много зла и животных инстинктов. Все это выходит наружу, если не встречает на своем пути препятствий. Да, нужно иметь самые низменные инстинкты, чтобы убивать и уничтожать евреев и поляков.
Чтобы не сойти с ума от одиночества, я решил вести как можно более упорядоченный образ жизни. Со мной по-прежнему были мои часы, — довоенная «Омега», которую вместе с авторучкой — моим единственным богатством — берег как зеницу ока. По этим часам, которые всегда аккуратно заводил, я составил себе план занятий. В течение всего дня я лежал без движения, чтобы экономить тот ничтожный запас сил, который еще оставался. Только раз около полудня я протягивал руку и брал лежащие рядом сухари и чашку с водой. Таков был скудный рацион. С утра и до этого «обеда» я восстанавливал в памяти такт за тактом все произведения, которые когда-либо играл.
Все становилось только хуже, особенно когда к делу подключились литовцы и украинцы. Эти были столь же продажны, как еврейские полицаи, но на иной манер. Они брали взятки, а после этого сразу убивали тех, от кого получили деньги. Убивали в охотку: ради спорта или удобства в «работе», для практики в стрельбе или просто ради развлечения.
Я отвернулся и, плача в голос, бросился бежать вдоль опустевшей улицы, преследуемый затихающим вдали криком запертых в вагонах людей, похожим на крик сбитых в кучу в тесных клетках птиц и чувствующих смертельную беду.
В Варшаве начались первые облавы. Сначала их проводили неумело, словно стыдясь этого пока непривычного способа мучить людей. Да еще тем, кто это делал, недоставало опыта.