Меня не терзают сожаления о содеянном. Я переживаю лишь о том, на что не решился.
Он трет изрезанное стеклом лицо и клянется, что видел звёзды.
Меня не терзают сожаления о содеянном. Я переживаю лишь о том, на что не решился.
Ничто так хорошо не развязывает язык упрямому молчуну, как небольшая доля своевременного насилия.
Неверно сказать, что мне доставляло удовольствие рассекать их на кусочки. Я не испытывал радости от увечий и расчленения, тогда еще нет, а нравился мне тихий шепот лезвия. Меня устраивали мои юноши в первозданной форме: большие мертвые куклы с двумя красными плачущими ртами вместо одного. Я держал их у себя почти неделю, пока по квартире не начинал распространяться запах. Кругом стояло благовоние смерти. Словно в вазе слишком долго держали цветы. Терпкий сладкий аромат застревал в ноздрях и добирался до гортани с каждым вдохом.
Они пробовали жить друг без друга, отдалялись и снова воссоединялись, словно края незаживающей раны.
Я слишком спокоен, слишком замкнут. Ни к кому не подсаживаюсь. У меня так всегда. Мои собеседники сами подходят, усмотрев во мне то, что им нужно.
У него был талант оставаться незамеченным, узнавать то, что предназначалось не для его ушей, смешиваться с толпой и наблюдать.
Он любил героин, но презирал свою зависимость от него, как и необходимость иметь кого-то рядом.
– Ты сам не понимаешь, что болен. Болен головой. Такой умный, столь многообещающий... и все же ты все делаешь неправильно.