Недостаток любви оба компенсировали избытком ненависти.
Три дочери Евы
Cлайд с цитатойНовый облик Сельмы выражал всё то, что он ненавидел и презирал, против чего всегда боролся. Религиозное мракобесие. Уверенность в том, что их путь самый правильный, только потому, что они впитали эту религию с молоком матери и покорно приняли то, чему их учили, когда о других культурах, философах, другом образе мысли, наконец, они знают так мало, если вообще что-нибудь знают?
Что касается Сельмы, то во внешности и манерах Менсура её бесило буквально всё: снисходительное пренебрежение, светившееся в его взгляде, авторитарность его тона, гордая складка, залёгшая у рта. Поразительно, насколько надменны всё эти безбожники. С какой лёгкостью они отбрасывают многовековые традиции, как непомерно их самомнение, позволяющее им ставить себя выше общества. Как они могут считать себя просвещёнными людьми, когда о культуре и вере собственного народа знают так мало, если вообще что-нибудь знают?
Ещё несколько десятилетий назад все передовые учёные были убеждены, что в двадцать первом веке религия просто исчезнет. Вместо этого в конце семидесятых произошла её весьма эффектное возвращение. Подобно оперной диве, которой наскучил вынужденный отдых, религия вернулась на сцену, и голос её год от года становится всё более звучным. Сегодня вопросы веры вновь вызывают жаркие и непримиримые споры.
Этот мир слишком сложен и переменчив, и всякому, кто в нём живёт, должно быть ясно лишь одно: усердие лучше праздности, воодушевление предпочтительнее безразличия. Вопросы намного важнее ответов, а сомнение всегда плодотворнее неоспоримости. Сомневаться во всём — таков девиз всякого, кто не хочет стоять на месте.
— Пожалуй, я ограничусь тем, что приведу известную цитату, — сказал профессор-атеист. — Религия — это сказка для тех, кто боится темноты.
— В таком случае атеизм — это сказка для тех, кто боится света, — парировал религиозный профессор, говоривший с мягким ирландским акцентом.
Все взгляды устремились на профессора Азура.
— Признаюсь, я очень люблю сказки, — начал он и в глазах его блеснули озорные огоньки. — В сказках герою часто предлагается выбрать один путь из трёх. По-моему, мои уважаемые коллеги сделали неверный выбор. Один из них отрицает возможность веры, другой — возможность сомнения. Оба отказываются понимать, что человеку равно необходимы и вера, и сомнение. Неопределённость, друзья мои, — это великое благо. Мы не должны от него отказываться. И я выбираю третий путь — путь неопределённости.
Славный парень, подумала Пери. Явно из тех, кто способен любить и уважать свою девушку и не будет постоянно соперничать с ней.
Но, увы, ни одна струна в её душе не дрогнула. Почему всё так? Почему ей не может понравиться этот добрый симпатичный парень, который подходит ей по возрасту и, возможно, сделает её счастливой? Нет, она продолжает вздыхать по профессору — человеку значительно старше себя, загадочному и недоступному. Человеку, с которым у неё не может быть будущего. Любопытно всё-таки, думала Пери, почему она никогда не мечтала о счастье? Почему это магическое слово, которым пестрят страницы книг и тексты песен, неизменно оставляло её равнодушной? Нет, разумеется, она не хотела быть несчастной. Просто не считала поиск счастья главной жизненной целью. Будь это иначе, она никогда не позволила бы себе сохнуть по такому человеку, как Азур.
В мире есть два типа городов: те, которые всем своим укладом постоянно убеждают жителей, что завтрашний их день, как и послезавтрашний, мало чем будет отличаться от дня сегодняшнего, и те, что, наоборот, то и дело напоминают своим гражданам о переменчивости жизни. Стамбул относится ко второму типу. Здесь нет времени заниматься самосозерцанием в ожидании, пока часы наконец-то пробьют час для какого-нибудь мало-мальски заметного события. Стамбульцы стремительно бросаются от одной экстренной новости к другой, ещё стремительнее переваривают их, пока не наступает черёд нового чрезвычайного происшествия, требующего их пристального внимания.
Безмятежность. Бесчувственность. Иногда Пери мечтала о них как о великом даре. Если бы только она могла забыть. Если бы только могла не испытывать боли. Она пыталась отделаться от прошлого, но, несмотря на все её усилия, оно упорно преследовала её. (…) Сознание своей вины, стыд и ненависть к себе, соединившись, переплавились в некую плотную субстанцию, тяжким грузом лежавшую на её душе.
Когда мы влюбляемся, то превращаем предмет нашей любви в божество, вот в чём опасность. Если нам не отвечают взаимностью, в наших душах пробуждается гнев, обида, даже ненависть… Любовь ведь чем-то похожа на веру. Так же слепа, не находите? Сладчайшая из всех эйфорий. Мы чувствуем таинственную связь с тем, кто находится за рамками нашей собственной личности, такой понятной и знакомой. Но когда любовь — или вера — поглощает нас целиком, она превращается в догму, перестаёт развиваться. Сладость сменяется горечью. Мы начинаем страдать под властью божества, которое сами же и создали.
Приверженность одной идее, какой бы она ни была, — это всегда слабость. На мой взгляд, и абсолютное безверие, и абсолютная вера в равной степени сомнительны… Одни учёные склонны всё разделять на категории, другие — всё смешивать и объединять. Люди привыкли, что на каждый вопрос необходимо дать ответ. Но вопросы гораздо важнее ответов! Я хочу, чтобы Бог принял в себя частицу дьявола, а дьявол — частицу Бога… То, что мы видим в зеркале, — это совсем не мы. Это всего лишь отражение. Наше истинное «я» мы можем познать, лишь познавая других людей. Мы — за многогранность. Открыть в каждом сотни иных личностей, тысячи бьющихся сердец. Всё живое на земле развивается от простого к сложному…