... Душа выражает себя через свою телесную оболочку и что вид, запах, прикосновение волос любимой – совершенно так же, как свет её глаз или слова, слетающие с её губ, – являются голосом, дыханием, сутью её души. Ведь дух в чистом виде – нечто неощутимое, непостижимое и лишь угадываемое и не может выражать себя через себя самого.
Морской волк
Cлайд с цитатойЧасто, очень часто я сомневаюсь в ценности человеческого разума. Мечты, вероятно, дают нам больше, чем разум, приносят больше удовлетворения. Эмоциональное наслаждение полнее и длительнее интеллектуального, не говоря уж о том, что за мгновения интеллектуальной радости потом расплачиваешься черной меланхолией. А эмоциональное удовлетворение влечет за собой лишь легкое притупление чувств, которое скоро проходит.
Жизнь получает особую остроту, когда висит на волоске. Человек по природе игрок, а жизнь — самая крупная его ставка. Чем больше риск, тем острее ощущение.
– Они копошатся, движутся, но ведь и медузы движутся. Движутся для того, чтобы есть, и едят для того, чтобы продолжать двигаться. Вот и вся штука! Они живут для своего брюха, а брюхо поддерживает в них жизнь. Это замкнутый круг; двигаясь по нему, никуда не придешь. Так с ними и происходит. Рано или поздно движение прекращается. Они больше не копошатся. Они мертвы.
– У них есть мечты, – прервал я, – сверкающие, лучезарные мечты о...
– О жратве, – решительно прервал он меня.
– Нет, и еще...
– И еще о жратве. О большой удаче – как бы побольше и послаще пожрать. – Голос его звучал резко. В нем не было и тени шутки. – Будьте уверены, они мечтают об удачных плаваниях, которые дадут им больше денег; о том, чтобы стать капитанами кораблей или найти клад, – короче говоря, о том, чтобы устроиться получше и иметь возможность высасывать соки из своих ближних, о том, чтобы самим всю ночь спать под крышей и хорошо питаться, а всю грязную работу переложить на других. И мы с вами такие же. Разницы нет никакой, если не считать того, что мы едим больше и лучше. Сейчас я пожираю их и вас тоже. Но в прошлом вы ели больше моего. Вы спали в мягких постелях, носили хорошую одежду и ели вкусные блюда. А кто сделал эти постели, и эту одежду, и эти блюда? Не вы. Вы никогда ничего не делали в поте лица своего. Вы живете с доходов, оставленных вам отцом. Вы, как птица фрегат, бросаетесь с высоты на бакланов и похищаете у них пойманную ими рыбешку. Вы «одно целое с кучкой людей, создавших то, что они называют государством», и властвующих над всеми остальными людьми и пожирающих пищу, которую те добывают и сами не прочь были бы съесть. Вы носите теплую одежду, а те, кто сделал эту одежду, дрожат от холода в лохмотьях и еще должны вымаливать у вас работу – у вас или у вашего поверенного или управляющего, – словом, у тех, кто распоряжается вашими деньгами.
Матроса Джонсона одушевляла идея, принцип, убежденность в своей правоте. Он был прав, он знал, что прав, и не боялся. Он готов был умереть за истину, но остался бы верен себе и ни на минуту не дрогнул. Здесь воплотились победа духа над плотью, неустрашимость и моральное величие души, которая не знает преград и в своем бессмертии уверенно и непобедимо возвышается над временем, пространством и материей.
Сила всегда права. И к этому все сводится. А слабость всегда виновата. Или лучше сказать так: быть сильным — это добро, а быть слабым — зло. И еще лучше даже так: сильным быть приятно потому, что это выгодно, а слабым быть неприятно, так как это невыгодно. Вот, например: владеть этими деньгами приятно. Владеть ими — добро. И потому, имея возможность владеть ими, я буду несправедлив к себе и к жизни во мне, если отдам их вам и откажусь от удовольствия обладать ими.
— Что это у вас сегодня такой жалкий вид? — начал он. — В чем дело?
Я видел, что он отлично понимает, почему я чувствую себя почти так же
худо, как Гаррисон, но хочет вызвать меня на откровенность, и отвечал:
— Меня расстроило жестокое обращение с этим малым.
Он усмехнулся.
— Это у вас нечто вроде морской болезни. Одни подвержены ей, другие —
нет.
— Что же тут общего? — возразил я.
— Очень много общего, — продолжал он. — Земля так же полна
жестокостью, как море — движением. Иные не переносят первой, другие —
второго. Вот и вся причина.
— Вы так издеваетесь над человеческой жизнью, неужели вы не придаете
ей никакой цены? — спросил я.
— Цены! Какой цены? — Он посмотрел на меня, и я прочел циничную
усмешку в его суровом пристальном взгляде. — О какой цене вы говорите? Как
вы ее определите? Кто ценит жизнь?
— Я ценю, — ответил я.
— Как же вы ее цените? Я имею в виду чужую жизнь. Сколько она,
по-вашему, стоит?
Цена жизни! Как мог я определить ее? Привыкший ясно и свободно излагать
свои мысли, я в присутствии Ларсена почему-то не находил нужных слов.