Книжный вор

Ну да, я грубый. Испортил концовку — не только всей истории, но и этой вот её части. Преподнес вам два события заранее — потому что нет мне особого интереса нагнетать загадочность. Загадочность скучная. И утомляет. Я знаю, что происходит, и вы тоже.

Ещё один образец противоречивой человеческой природы. Столько-то доброго, столько-то злого. Разбавляйте по вкусу.

Снежинки пепла кружили с такой прелестью, что подмывало их ловить высунутым языком, попробовать на вкус. Но эти снежинки опалили бы губы. Спалили бы сам рот.

Я глупый. И добрый. Отчего получается самый большой идиот на свете.

Не хочу вашего счастья. Прошу вас, не смейте наполнять меня и внушать, будто это даст что-то доброе. Смотрите на мои синяки. Глядите на эту ссадину. Видите эту ссадину у меня внутри? Видите, как она разрастается прямо у вас на глазах, разъедает меня? Я больше не хочу ни на что надеяться. Не хочу молиться, чтобы Макс остался жив и невредим. Или Алекс Штайнер.

Потому что мир не заслуживает их.

Чем холоднее он становился, тем сильнее таял.

Случай ведёт к следующему случаю, точно как риск несёт в себе новый риск, жизнь — новую жизнь, а смерть — новую смерть.

Когда смерть меня схватит, поклялся тогда мальчик, она почувствует у себя на роже мой кулак.

Для большинства людей Ганс Хуберман был едва заметен. Неособенный человек. Разумеется, маляр он был отличный. Музыкальные способности — выше среднего. И все же как-то — уверен, вам встречались такие люди — он умел всегда сливаться с фоном, даже когда стоял первым в очереди. Всегда был вон там. Не видный. Не важный и не особенно ценный.

Как вы можете представить, самым огорчительным в такой наружности было ее полное, скажем так, несоответствие. Несомненно, в Гансе Хубермане имелась ценность, и для Лизель Мемингер это не прошло незамеченным. (Человеческое дитя иногда гораздо проницательнее до одури занудных взрослых.) Лизель обнаружила это сразу.

Как он держался.

Это его спокойствие.

Когда Ганс Хуберман в тот вечер зажег свет в маленькой черствой умывальне, Лизель обратила внимание на странные глаза своего приемного отца. Они были сделаны из доброты и серебра. Будто бы мягкого серебра, расплавленного. Увидев эти глаза, Лизель сразу поняла, что Ганс Хуберман многого стоит.

Я ненавидела слова, и любила их, и надеюсь, что составила их правильно.